Когда мы с Сашей познакомились? В лицо мы знали друг друга с седьмого класса, поскольку ходили в один ма­тематический кружок. А впервые заговорили друг с другом 1 сентября 1960 года на школьном дворе 425-ой школы, в которой открылся математический класс. Мы стали учить­ся вместе. Через год весь наш класс перевели в известную в Москве 444-ю математическую школу.

Я, конечно, осмотрелась и выделила тех, кто показал­ся мне интереснее других. Кроме батюшки, выделила Во- лика Фишмана, а потом, с некоторым запозданием; Осю Бернштейна. Из девочек Виту Осипову. Потом с девочка­ми я дружила - с Аней Бусуриной, Леной Тюриной и Све­той Якубович. Теперь все они церковные. А тогда - Аня была из верующей семьи, но, естественно, старалась это скрывать, а все остальные были неверующими. Были вос­питаны атеистами.

Батюшка тоже выделил для себя в качестве друга Во- лика Фишмана, а потом Осю Бернштейна. Они держались вместе, и я в какой-то мере старалась примыкать к их ком­пании.

В то время, во всяком случае первые два года, наше общение ограничивалось школой. Мы ходили в одни и те же математические кружки, но нас объединял интерес не только к математике. Например, Саша гораздо лучше, чем я и другие одноклассники, разбирался в литературе. Дело не в том, что у него были хорошие отметки, он мог и трой­ку получить за сочинение, но я видела, что в гуманитарной
сфере, особенно в области литературы, у него гораздо больше интереса, знаний и понимания, чем у других.

У меня, наоборот, гуманитарная сфера очень тугая. Мне было трудно научиться читать книги. Я росла без ро­дителей, и моим образованием и воспитанием в реальности никто не занимался. Поэтому тут уж я старалась навост­рить уши: что же читает Саша Геронимус? Я помню, что под его влиянием в девятом классе прочитала «Доктор Фа­устус» Томаса Манна и несколько романов Достоевского.

Отношения с учителями у него были далеко не без­облачными. Четверка была по физике, тройка по геогра­фии. Слишком сильны были его собственные интересы, чтобы учить газопроводы и нефтепроводы! И какая учи­тельница географии потерпит, чтобы ученик не принимал всерьез ее предмет?

Заметное сближение между нами произошло между десятым и одиннадцатым классом. Он мне давно нравился, но я чувствовала, что не нравлюсь ему совершенно. Одна­ко к концу десятого класса наше общение уже выходило за рамки школы. Мы с большой компанией друзей гуляли по Москве; начали складываться личные отношения. Тогда я стала бывать у Саши дома, познакомилась с Мишей Леви- довым-Однораловым, художником и философом, сыграв­шим потом решающую роль в нашем воцерковлении. То­гда он и написал наш с Сашей двойной портрет, который можно увидеть на обложке этой книги.

Когда я появилась у Саши дома, мама батюшки Га­лина Абрамовна и ее родители восприняли меня хоть и с понятным волнением - у единственного сына девушка по­явилась, - но в общем хорошо. Юрию Вениаминовичу, Сашиному папе, написали, что появилась девочка и она умная.

Наступило лето 1963 года, мы поступали в Универ­ситет. Я прошла довольно легко, а Саша недобрал каких-то десятых балла. Тогда, при Хрущеве, все время проводили какие-то эксперименты в сфере образования: то школы по
специальностям, то сложный подсчет баллов при поступ­лении в ВУЗ с учетом школьных отметок по всем предме­там. На следующий год эти нововведения обычно отменя­лись. На этот последний эксперимент и пришлось наше поступление.

Сашу приняли на вечернее отделение. После этого мы с ним, вместе уже, уехали отдыхать на юг.

На вечернем отделении батюшке учиться не при­шлось. Сразу по приезде в Москву он тяжело заболел мо- нонуклеозом. Пока он болел, Галине Абрамовне удалось добиться его перевода на дневной.

И в Университете, да и в школе еще было видно, что здоровье у батюшки, скажем так, не как у атлета. С самого начала нашего тесного знакомства я видела, что у него нет ощущения своей внутренней крепости. В детстве он часто простужался и потом рассказывал: «Все детство у меня бо­лели уши!» И утомлялся он быстро, и давление у него под­нималось. Приходили врачи, меряли давление, оно скака­ло, и один врач говорил: «Ты не гипертоник, ты гиперреак­тор!». Сам батюшка к теме своего здоровья относился иронически.

Поженились мы, то есть зарегистрировались в ЗАГСе, на втором курсе. К этому времени вокруг Саши сложилась тесная компания, в которой девочек не было, кроме меня. И так весь Университет я все время была в мужской компании.

Когда мы стали думать о будущей совместной жизни, Саша мне сказал: «Я тебя всю жизнь буду любить, но имей в виду, что больше, чем тебя, я буду любить Бога». И я это приняла, чувствуя, что это хорошо и правильно. Ни к ка­кому определенному вероисповеданию мы тогда не при­надлежали, но и у меня, и у него в это время вера в Бога была. Совершенно очевидно было, что, если у тебя спро­сят, веришь ли ты в Бога, некрасиво ответить «не верю» и красиво - «верю». Вот такое было чувство, и у меня, и у него. Понятно, что иметь такое чувство - не то же самое, что принадлежать к какой-то традиции или какой-то кон­фессии.

Я не мо 17 точно сказать, какие чувства, связанные с Богом, испытывал Саша, могу сказать о себе - думаю, что и у него были подобные. У меня было знание, что события в жизни не случайно происходят, что между ними есть связь. Из вот этого плохого обязательно вырастет плохое, а из вот этого хорошего — обязательно хорошее. Это и есть отрицание атеизма.

К сознательной вере мы пришли через шесть-семь лет. Проповедовал нам Миша Левидов. Каким образом он до­шел до того, что надо креститься и войти в Церковь, мне совершенно непонятно, потому что у него не было ни одно­го не только православного, но просто верующего знакомо­го. Думаю, что благодаря своему уму он понял, что и в ка­ких книгах надо искать. Наверное, он свое духовное знание по крупицам собирал из художественной литературы. Под влиянием Миши мы начали читать и религиозную литера­туру, которую в то время было очень трудно доставать. Од­нажды Ося Бернштейн к нам пришел, увидел, какие у нас книги разбросаны, — «Что это у вас тут лежит? А, это — ЭТО!..» В дальнейшем он тоже обратился, но в иудаизм.

За время обучения в Университете батюшка перечи­тал буквально всех философов. Если в школе я еще как-то могла участвовать в обсуждениях, то здесь я уже не пыта­лась угнаться за его темпом и его знаниями. То же относи­лось к математике. К концу второго - третьему курсу я по­няла, что, когда Саша, Дима и Ося говорят о математике, я не должна им мешать, задавая вопросы относительно не­понятого мною. С этого времени я начала отставать.

Математические специальности у нас были разные. Батюшка был у Манина на кафедре алгебры, а я была у Фукса на кафедре топологии. Центром математики в то время была алгебраическая геометрия: Гротендик, пучки и т.д. Этим темам были посвящены факультативные семина­ры, на которые ходил батюшка и пыталась ходить я. Но  если в школе у меня было ощущение, что мы на одном уровне, то к третьему курсу я поняла, что мужчины боль¬ше понимают, чем я.

Когда мы поженились, Саше только что исполнилось 19 лет, мне было 18. Все вокруг говорили: ой, какие моло¬дые женятся! Только Дима (Владимир Игоревич) Арнольд не удивлялся: «Ну, молодцы! Давно пора!»

Арнольда мы оба знали с детства. Дедушка и бабуш¬ка Саши дружили с его родителями, а сам он был мужем моей двоюродной сестры.

СЕМЬЯ БАТЮШКИ

Первые четыре года мы жили в семье батюшки, с его мамой, бабушкой и дедушкой. Мне было там хорошо, хотя и хотелось иметь собственный дом, поскольку не все их привычки и манеры нас устраивали.

Конечно, я чувствовала, что ко мне относятся хоро­шо. Я видела, что их дом живет - не существует, не прозя­бает, а живет. Но... иногда мы любили сидеть за общим столом, а иногда нам казалось, что здесь всё одно и то же говорят, и мы уходили; а на нас немножко обижались. В общем, элементы какого-то пренебрежения с нашей сторо­ны к тому, как идет жизнь в этом доме, имели место. Хотя в первое время это между нами не проговаривалось, но обоим было ясно, что мы имеем нечто, чего нет у его род­ных, и что впоследствии выросло в веру. Это невозможно было взять словом, но оно чувствовалось, нечто, что могло вызывать ощущение собственного превосходства.

Сашины родные старались этого не замечать, но ино­гда, чувствуя, что с нами в их понимании что-то «не то происходит», не могли сдержаться. Галина Абрамовна начинала плакать, не объясняя, из-за чего. Дед страшно вспыхивал и кричал на Сашу. Я помню его слова: «Ты здесь живешь, как в гостинице!» С виду такие ситуации бывали связаны с какими-то бытовыми вопросами, напри­мер, как провести вечер. А по сути дела, у нас начинала формироваться другая шкала ценностей.

С Кулей (Марией Григорьевной, бабушкой Саши) у нас нестроений не возникало, кроме одного случая с Васей, о ко­тором я еще расскажу, а с Галиной Абрамовной все нестрое­ния выглядели так, что она расстраивалась. При этом ни мы, ни она осознать, что вызывает ее страдания, не могли.

Сашины родные прекрасно относились ко мне. У ме­ня никогда не было чувства, что они в чем-то недовольны

мною. Но полного взаимопонимания не было: я всегда чувствовала, что принесла с собой нечто из родительского дома, что было невыразимо и закрыто для них.

Кстати говоря, оказалось, что бабушка и дед знали моих родителей еще до нашего рождения. Мария Григорь­евна вспоминала, что гуляла с моей мамой, обе с малень­кими детьми, когда она нянчила Гагу (это имя Галине Аб­рамовне дал маленький Вася, и оно так и осталось за нею), а моя мама - своего старшего сына, впоследствии погиб­шего на войне. С моим отцом они тоже встречались на ка­ких-то математических обществах. Все это вспоминалось, и вспоминалось положительно. Тем не менее, было нечто, чего они не знали, знать не могли и сообщить им это было невозможно. Мои родители не были церковными людьми в тот период, когда воспитывали меня. Но они были креще­ны, воспитаны в детстве в Церкви, и это дало им сильный заряд, который они передали мне. Я этот заряд очень це­нила.

А вот в отношениях с батюшкой такого чувства, что­бы он чего-то во мне не понимал, а я не могла ему от­крыть, не было совершенно.

В их доме придавалось большое значение общим трапезам, и это отношение в полной мере воспринял и ба­тюшка. Во-первых, было железное правило, которое, надо сказать, выполнить не так просто, и я в своей теперешней жизни не стопроцентно могу его выполнить. Оно заключа­лось в том, что если готовится трапеза, то собирают, зовут и тянут за стол всех, кто находится в квартире. Там было так поставлено, что ответить, как сейчас часто бывает - не хочу, не могу, — было невозможно. Вот об этом я и говори­ла: иногда мы были заняты чем-то, что нам не хотелось идти за общий стол, но все-таки мы выходили, а потом иногда и уходили, а старшие бывали этим недовольны.

Стиль жизни дома был задан дедушкой и бабушкой. Мама тоже иногда тяготилась им, но умела это скрывать, понимая, что стариков нельзя обижать.

Традиции почитания родителей следовали строго. Как-то я один раз в запальчивости сказала какое-то непо­чтительное слово, меня тут же одернули: Лида, что ты, разве так можно говорить! Это почтение было так есте­ственно для них, что никто не мог подумать, что можно повести себя иначе.

За стол сажали всех, кто приходил, а приходило лю­дей много, и приходили люди с разными взглядами. За столом закипали споры. Конечно, они касались и полити­ки, и мировоззренческих вопросов. Среди гостей не было ни одного верующего, но различались более мистически настроенные и более рационально настроенные. Конечно, эти споры становились для нас материалом для обсужде­ния (как нам казалось, на более высоком уровне) в своей компании.

Дед принимал большее участие в этих спорах, чем бабушка. Философией он особенно не интересовался и, я думаю, считал, что вся философия - это болтовня. Еще, я помню, он очень меня огорчал своим мнением, что Шекс­пир - это дутая величина. Он был человеком совершенно рациональным и волновался, сердился, когда видел, что кто-то имеет другое мнение. Мы с Сашей обычно прини­мали точку зрения его оппонентов. Но деда мы почитали, огорчать не хотели, в спор не вступали и понимали, что в своей парадигме он прав.

У Марии Григорьевны была своя тема: что имеет большее значение, гены или воспитание. Ну, тут мы с ее ответом были согласны: она считала, что гены, и огорча­лась, когда находились люди, которые с ней по этому во­просу спорили.

Вот еще характерный момент. Когда я пришла в этот дом, мне показали, что звонить в звонок не нужно, и ключ иметь не нужно, потому что достаточно дверь взять за ручку, немножко приподнять и потянуть на себя - замок откроется. Даже на ночь не запирали. Так было при мне года четыре, только перед переездом на новую квартиру

Мария Григорьевна почему-то решила сменить замок, и это меня огорчило. Воров, действительно, опасаться осо­бенно не приходилось - в доме всегда кто-нибудь был, и обычно много народу. Приглашали всех: приходили кол­леги, ученики, по нескольку дней жили родственники и сотрудники Абрама Мироновича по Ярославскому универ­ситету, где он преподавал. У Кули меньше было знакомых, но тоже приходили. И Галина Абрамовна была общитель­ным человеком, у нее самой было много друзей. И наши друзья приходили; даже некоторые из них со временем начинали больше приходить к ним, чем к нам. Галина Аб­рамовна обладала тем замечательным свойством, что все наши друзья становились и ее друзьями. Даже когда мы расходились с ними, она принимала их у себя как близких людей, как своих друзей.

Сашин дед, Абрам Миронович, был очень внима­тельным и отзывчивым человеком. Рассказывала одна зна­комая, что, когда она зашла к деду с ребенком восьми или девяти лет, дед стал расспрашивать его про школу, что они делают, что пишут, и в конце концов дал бумагу и перо: «напиши мне то-то и то-то, покажи, как ты пишешь». Он всегда умел расспросить, зацепить человека, чтобы чело­век себя раскрыл, и тем самым проявлял внимание к этому человеку.

Когда он видел, что кому-то надо помочь, всегда эту проблему обсуждал. Если некому было, например, кого-то встретить или передать что-то на вокзале, он всегда гово­рил: я поеду. Все так пугались этого слова, что, как прави­ло, находился другой выход. Но для него была совершенно естественна готовность поехать самому.

НАЧАЛО САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ

Часть коммунальной квартиры, в которой жила семья Саши, состояла из проходной комнаты, служившей столо­вой, маленького кабинета деда и совсем крохотной даже не комнаты, а ниши, принадлежавшей Марии Григорьевне. Незадолго до моего появления у них к этим помещениям присоединилась еще отдельная комната, в которой посели­лась Галина Абрамовна. Мы с Сашей размещались в сто­ловой.

Все понимали, что в проходной комнате нам жить неудобно, и тогда Галина Абрамовна придумала и органи­зовала для нас совершенно необычное жилье. Их квартира размещалась на втором этаже двухэтажного дома; ходили все, естественно, через черный ход, потому что еще со времен революции в большинстве старых домов все па­радные подъезды были заколочены. В их парадном подъ­езде на первом этаже было нежилое помещение, площадка метров десяти. Все двери на ней были забиты. Попасть ту­да можно было только из нашей квартиры, спустившись по парадной лестнице на первый этаж. Там мы и поселились, там и прожили два года, до рождения Васи.

После рождения Васи я болела. Каждые две недели у меня была вспышка мастита с температурой сорок. Если говорить правду, то заболела я вот после чего. Собрались Васю в первый раз купать. Только все приготовили, только я настроилась, как вышла Мария Григорьевна и сказала: «Я всю жизнь мечтала своего первого правнука выкупать самостоятельно». Я не решилась ей отказать, но мне это было тяжело. Я ушла, встала где-то сзади и издалека смот­рела, как моего ребенка купают. Это доставило мне такие переживания, что ночью у меня поднялась температура, начался мастит, повторявшийся потом каждые две недели. Молока у меня стало не хватать. Предложили покупать из­

быток грудного молока у другой женщины. Саша очень охотно вызвался, каждый день ездил на Молодежную за грудным молоком. Вместе мы часто гуляли с коляской, но все-таки Саша ребенка немного опасался и со стеснением говорил: «Сейчас я не совсем могу с ним оставаться, но когда ему будет лет пять, я обязательно буду с ним оста­ваться!»

В это время в квартире, где мы жили, освободилась комната, и Галина Абрамовна хлопотала, чтобы эту комна­ту отдали нам. Эти хлопоты провалились. Мое внутреннее чувство было, что хорошо, что они провалились, иначе бы мы остались жить там. А так мы уехали и зажили самосто­ятельно. Первое время жили в квартире моего брата, а по­том выяснилось, что территория под нашим домом в Ста­роконюшенном переулке требуется для расширения канад­ского посольства. К Новому 1970-му году дом сломали и дали две новые квартиры, трехкомнатную на Преображен­ской и двухкомнатную в Беляево. В это время наша семья уже состояла из четырех человек, а дед, Куля и Галина Аб­рамовна - трое. Предполагалось, что нам дадут трехком­натную квартиру, а им двухкомнатную. Но как им было разместиться в двухкомнатной квартире? Дед и Куля уже много лет занимали две хоть и полукомнатки, а Гага с ни­ми не может — очевидно. Просто даже физически людей трудно устроить. И мы тогда написали заявление, что го­товы взять двухкомнатную квартиру, чтобы они получили трехкомнатную. В этой квартире мы и размещались, под конец уже с четырьмя детьми. После рождения младших, Вани и Маши, мы жили уже в просторной квартире в Ба­рыковском переулке, куда переехали в 1988 году.

На какие средства мы тогда жили? У нас были аспи­рантские стипендии, по сорок рублей, еще пятьдесят руб­лей давала Мария Григорьевна. Вспоминая нашу жизнь, я должна сказать: перед нами с батюшкой никогда не стоял денежный вопрос. Я никогда не слышала от него фразу: это дорого, давай поищем более дешевый вариант. Он не мог произнести такие слова. Если что-то было слишком дорого, он предпочитал отшучиваться. Часто наблюдаемое стремление что-то выгадать, купить подешевле противо­положно тому, как относился к вещам батюшка. Либо по­купаем, либо нет - он никогда не стал бы искать более де­шевый вариант. Дело тут даже не только в том, что ему было жалко время тратить на такие поиски. Сам дух ему был неприятен.

Он не любил мелочности. Часто от него можно было услышать: «Не мелочись!» или «Это мелочевка!»

Ему нравилось чувствовать себя богатым: например, выходя из дому и не собираясь ничего особенного поку­пать, он мог взять с собой все наличные деньги. И когда я спрашивала его, зачем, он шутил: «А вдруг дом на Рублев­ке будут продавать?!» (Это было, конечно, уже ближе к концу жизни).

Батюшка говорил, что бедность и богатство — очень относительные понятия, что для бедного получить немнож­ко — такая же радость, как для богатого получить состояние. Сам он мог иногда поиграть в богача, щедро тратить деньги, говоря: «Подумаешь! Разве это много?» И одновременно мог понимать, как чего-то совсем не хватает, и сострадать (и, конечно, по возможности помогать) нуждающемуся че­ловеку. Ему было присуще и то, и другое.

Однажды он пересказывал мне, как одна состоятель­ная женщина удивлялась: «Вы представляете себе, есть люди, для которых тысяча имеет значение!» А у нас как раз перед этим был человек, для которого десятка имела значение. Мы тогда обратили внимание на этот контраст. Батюшка мог смотреть на мир и так, и так.

У нас никогда в жизни не было упреков из-за денег. Мы имели ясное представление, сколько примерно денег можем тратить ежедневно, следили за тем, сколько куда уходит, и, если замечали слишком большую трату, могли обсудить, как выйти из положения. Но все разговоры о деньгах были легкими и короткими. Деньги в нашей жизни

никогда не занимали большого места. (Надо сказать, что мы никогда не бедствовали; если бы бедствовали, возмож­но, было бы иначе). Масса была других вещей, требовав­ших к себе внимания: кто сегодня придет, как приготовить такую-то еду, как успокоить ребенка, какую книжку ему почитать - среди всего этого вопрос о деньгах никогда не возникал.

Мы с батюшкой любили составлять расписания. Это было скорее моей инициативой, но и батюшка это поддер­живал. Расписание на день, когда уже Миша родился, ука­зывало чем в какое время должна быть занята мама, чем папа, что делает Вася, что Миша. В такое-то время папа едет в университет, в такое-то время папа берет детей, а мама занимается математикой, в такое-то время стирка, и дети в ней участвуют. В общем, все было расписано до де­сяти минут и процентов на восемьдесят, я думаю, выпол­нялось. Когда к нам приходили гости, расписание, конеч­но, сбивалось, но мы не считали это чем-то ужасным.

У меня есть дневник, где я скрупулезно по часам за­писывала все события жизни, в течение каждого дня. Вот, например, день Крещения 1974 года, за десять дней до рождения Яшеньки.

«Встали в 7.45. Сама уходит в церковь. Пришла Оль­га Васильевна (была у нас такая помощница), в 10 часов пришел Августин заниматься с детьми. В 10.30 приехал Саша. Мы поговорили, сделали уборку, напоили Августина чаем. Потом я легла с книгой до часа. Ольга Васильевна упала, а дети гуляют. (Тогда мы уже выпускали Васю и Мишу одних, Васе было 7 лет, а Мише пять,). После обеда Саша идет в магазин, я занимаюсь с детьми, потом го­товлю ужин, потом к нам пришел Четаев. (Это Яшин крестный. Последний его выход из дома был на Яшино крещение. После этого он слег и не смог уже никогда встать. Через несколько лет он скончался. У него был рас­сеянный склероз). Укладывание, уборка. Легли в пол­одиннадцатого ».

Такие дневники я вела несколько лет.

В это время сложились определенные традиции от­ношений с Галиной Абрамовной, Абрамом Мироновичем и Марией Григорьевной. Сколько раз в неделю к нам ездит Галина Абрамовна - примерно раз в неделю, как часто приезжают старшие родители - примерно раз в месяц, сложился весь ритуал, как мы их принимаем.

Традиция - вещь замечательная. Когда все известно: что придут в такой-то день, что в этот день надо так-то накрыть стол, что за столом надо говорить о том-то и о том-то, что после этого всем надо выйти на час погулять, - это избавляет от подспудных нестыковок.

Хотя со стариками мы общались меньше, чем с Гали­ной Абрамовной, она, одинокая женщина, естественно, стремилась к более тесному контакту. А мы этого не по­нимали. Не понимали, что одинокой матери нужна жизнь детей как своя. Сейчас точно так же этого не понимает Ва­ня: «Я взрослый человек, что ты у меня спрашиваешь?» Но в какой-то мере я чувствовала, что мы должны ее насы­щать, поэтому очень много говорила с ней по телефону. И я как-то вдруг открыла для себя, что, если я буду ей рас­сказывать разные подробности нашей жизни, мне это бу­дет не трудно, а ее это будет насыщать, и это надо делать. Саша так делать не мог. Он говорил с ней отрывистыми фразами, лаконично. Ну, она это чувствовала, что он не может, что это больше соответствует женскому характеру. А мне рассказывать о том, что у нас происходит, легко, я это делала и освобождала таким образом его.

При том, что Галина Абрамовна была светским, об­щительным человеком, до появления поздних внуков она никогда не занималась детьми. У Саши в детстве были ня­ни, занимались с ним больше ее родители. Появление Ва­си, а затем Миши ее скорее испугало. Были случаи, когда мы ее просили посидеть с детьми, но у нее это получалось не очень хорошо, и она старалась приехать с кем-нибудь, чтобы ей помогали. Был забавный случай, когда мы Васю водили в цирк, а двухлетнего Мишу оставили с Галиной Абрамовной. Она пришла не одна, а с подругой, и они стали Мишу кормить обедом. Они кормили-кормили, не знаю уж, какими угово­рами вкладывали в него еду, и довкладывались до того, что он потерял сознание. Пришлось им вызывать скорую по­мощь.

Галина Абрамовна постепенно менялась. Если снача­ла она считала, что больше одного ребенка иметь нельзя, потому что это аннулирует жизнь родителей, то, глядя на нас, сначала она согласилась, что можно иметь и двух, а потом говорила: «Ну вот, дети рождаются, и ничего плохо­го не происходит!»

И обращаться с детьми Галина Абрамовна постепен­но научилась. . В последние годы ее жизни того, чтобы не знать, что делать с ребенком, уже не было.

 

ОБРАЩЕНИЕ

Пока мы учились в университете, нашими ближай­шими друзьями были Каждан, Бернштейн, Миша Однора- лов и Гриша Погосянц. А потом Каждан женился и принял иудаизм. И перестал к нам ходить. За ним последовал Ося и тоже перестал к нам ходить, хотя в иудаизм обратился гораздо позже, уже за границей.

Мы примерно в это же время крестились. Мне обра­щение давалось легко, потому что я чувствовала, что воз­вращаюсь туда, где были когда-то мои предки. Мои роди­тели не были церковными, но они помнили, что их родите­ли были церковными. Конечно же, Саше было гораздо труднее. Вопрос, который всегда стоит перед евреем, же­лающим креститься, не изменяет ли он этим своим пред­кам, для него был серьезен. Это было последним для него препятствием к крещению, пока Миша Левидов не сумел его убедить, что крещение не есть отказ от еврейства, а есть продолжение еврейства.

К августу 1969 года мы уже были сознанием готовы к крещению, считали, что это хорошо и правильно, но не знали, как за это взяться. Мы тогда жили с детьми на Николиной горе, на даче, которую сняла для нас Галина Аб­рамовна. Миша Левидов, услышав о нашем желании, ска­зал, что ничего трудного нет, и надо обратиться в бли­жайшую церковь в Перхушково. Таким образом, без вся­кой предварительной договоренности со священником, все сели в автобус, с Васей за руку, маленьким Мишей на руках, и поехали в Перхушково. Спросили, можно ли кре­ститься сегодня. Священник ответил, что детей, конечно, крестить можно, а взрослых нет, надо предварительно по­говорить.   

Так что Васю и Мишу крестили, а нас нет. Крестным отцом детей был Миша Левидов, а крестной матерью должна была быть деревенская женщина, приносившая нам на дачу зелень. Соглашаясь быть крестной, она говорила так: «Денег на подарок у меня нет, но ниче­го, я вас и без подарка приму!» Не помню точно, но до церкви она, кажется, не доехала.

Крестив, детей причастили, но я не понимала тогда, что это такое, и думала, что это продолжается обряд кре­щения. Думаю, что и Саша плохо это понимал, иначе он разъяснил бы и мне.

Лето закончилось, мы переехали в Москву и стали искать в Москве, где бы креститься. Месяца полтора мы пытались связаться с разными священниками, но ничего не получалось. Потом мы поняли, что это было промысли­тельно. Приехал друг Миши Левидова Коля Андриевич и отвел нас к своему духовному отцу, прот. Владимиру Смирнову, служившему в Обыденском храме. В октябре о. Владимир нас крестил, по понятным причинам без реги­страции. Он стал нашим духовным отцом.

По-отечески к нам потом всю жизнь относился и Миша Левидов. А когда я осталась одна, он поддерживал и заботился обо мне как о вдове его друга.

Уже после смерти батюшки, в 2010 году, в Третья­ковской галерее состоялась Мишина персональная выстав­ка, на которой был представлен и наш с Сашей юношеский двойной портрет. Наш десятилетний внук Николка, бегая по залам, заметил его и примчался ко мне: «Бабушка, ба­бушка, идем скорее, я портрет Вани с Машей нашёл!»

О нашем крещении мы сказали Гаге довольно быст­ро, а от деда и Кули долго скрывали. Старики и Галина Абрамовна восприняли это неодинаково. Явного недо­вольства не выказывали ни они, ни она. Но, как у меня есть врожденная тяга к евреям, так у Галины Абрамовны была врожденная тяга к русским. То, что она меня приняла хо­рошо, я думаю, было связано с тем, что ей нравилось, что я русская. Ее личная жизнь в зрелые годы тоже была связана с русским человеком. В ее видении русскость и правосла­вие были близкими вещами. Поэтому наше крещение она восприняла лучше, чем ее родители, которые, хоть и не сказали ни слова, были явно расстроены.

О. Владимир так поставил дело, чтобы мы ездили в церковь каждую неделю и каждую неделю причащали детей. Может быть, он не говорил так прямо: и сами тоже прича­щайтесь каждую неделю, но как-то так сложилось, что мы тоже стали часто причащаться. Он не требовал от нас стро­гой подготовки к причастию. Помню, я как-то в церкви под­хожу к нему и говорю: я не собиралась причащаться, но по­была на службе и мне очень хочется. Он разрешил.

Как-то в храме мы встретили старых знакомых Саши, Илью и Машу Шмаиных. Это была неожиданная и радост­ная встреча. Они были старше нас лет на пятнадцать, об­ладали несравненно большим жизненным и христианским опытом и, кроме того, привлекали нас своей высокой обра­зованностью и культурой. Мы старались бывать у них каждое воскресенье. Обычно сначала ехали в церковь, за­тем к Сашиным родным, оставляли им внуков, а сами шли к Шмаиным. Это продолжалось до их отъезда в Израиль в 1975 году.

Когда мы переехали в Беляево, довольно быстро об­наружилось, что у нас есть молодые православные соседи - семьи Фумбаровых и Соломатиных. Мы знакомились с их друзьями, начало образовьюаться некоторое христиан­ское общество. И тогда Сашенька с благословения отца Владимира стал собирать дома все это общество, чтобы читать Евангелие, разбирать его и разговаривать.

Мне трудно вспомнить детали этих встреч, потому что я не могла все время присутствовать: Васе было три, а Мише полгода, я то входила, то выходила, внимание мое раздваивалось. В целом обсуждение проходило в таком ключе: читали Евангелие, а затем по очереди высказыва­лись: как такой-то стих можно приложить к нашей реаль­ной жизни.

Эти занятия продолжались довольно долго, потому что я помню Мишину реакцию, когда ему было года три.

Он зашел в комнату, где проходило обсуждение, и сказал: вы все прямо как один человек! Вообще, я думаю, что то, что Миша стал священником, имело корни в его раннем детстве.

После того, как мы стали регулярно ходить в церковь, о. Владимир сказал нам, что надо читать утренние и вечер­ние молитвы. Будущий батюшка, Сашенька, читал их, ино­гда сокращенно, а я на вторых ролях была. Можно сказать, что он читал их для меня. С детьми утром и вечером моли­лись коротко, своими словами, или читали начальные мо­литвы. Потом Саша придумал перед сном читать им худо­жественные книги, а после художественных книг обяза­тельно кусочек Евангелия. Затем их благословляли на сон и оставляли спать. Таков был ритуал укладывания детей.

Много ли молился сам Саша, я не знаю, но, когда я уже через несколько лет в какой-то запальчивости ему го­ворила: мне кажется, что ты мало молишься, он отвечал мне: я всегда молюсь. В каком смысле он сказал это «все­гда»? Конечно, многие указывали ему на Иисусову молит­ву, и он любил ее, но это не значит, что он молился ею по­стоянно. Кстати, Илья Шмаин считал, что Иисусову мо­литву не нужно читать. И тут Саша с ним спорил. В этом пункте они не были согласны.

В запальчивости ли батюшка ответил так на мою агрессивную фразу, или он мог бы повторить ее и в спо­койном состоянии? Молитву батюшка понимал очень широко. Когда однажды я сказала ему, что мне очень жалко такого-то человека, он ответил: если ты его обстоя­тельства держишь в сердце и имеешь эту жалость - это тоже молитва.

М. : И я от него подобное слышала. Исповедовалась ему, что мало молюсь, хотя внутренний поиск не прекра­щается. Он сказал: «Этот поиск Бог принимает за мо­литву».

Легче сказать не о молитве, а о молитвословиях. Од­но лето мы жили на даче рядом со Шмаиными. Тогда мы установили расширенное утреннее и вечернее правило, с каноном Божией Матери и с пением. Это было нестан­дартно и хорошо.

Акафисты батюшка не очень любил. Но позже, когда родилась Маша, у нее на голове была какая-то шишка, и ее надо было везти в больницу для определения, что делать с этой шишкой. Я ему звоню из больницы, говорю: нас от­пустили, сказали, само рассосется (и действительно, рассо­салось), он отвечает: я тут уже десять акафистов прочел! Может, конечно, и преувеличил, но тем не менее.

Придя к о. Владимиру, батюшка со всем своим неофитским рвением решил, что будет слушаться каждого слова своего духовного отца. Этот взгляд он воспринял из писаний святых отцов, которые к тому времени прочел. Впоследствии, в пожилом возрасте, продолжая почитать послушание как важнейшую добродетель, он уже не считал, что любого духовника в любом вопросе полезно безогово­рочно слушаться. Человек волен перейти к другому духов­нику или что-то у духовника не спрашивать, чувствуя, что тот может навязать свою волю. Но о. Владимир был вели­кий человек и, безусловно, его стоило слушаться во всем.

По субботам батюшка ходил в церковь без меня - я сидела дома с детьми, а по воскресеньям мы с Фумбаро- выми по очереди брали такси, заезжали друг за другом и ехали в церковь. Так продолжалось, пока у нас и у них не родилось по третьему ребенку — шестерых детей уже нель­зя было поместить в такси.

Иногда мы бывали у о. Владимира дома, и один раз он приезжал к нам домой. Как-то мы, готовясь к поездке, напи­сали список вопросов к нему, двадцать пунктов. О. Влади­мир ответил на две трети из них, потом сказал: всё, осталь­ное — думайте сами, такого большого значения это не имеет, я уже изнемог. Все, что он говорил, мы принимали.

О. Владимир иногда просил о помощи для кого-то из его духовных детей. Просил и Сашу, и Женю Фумбарова, и других молодых: то каким-то старушкам помочь с переез­

дом, то кому-то продукты отвезти. Саша все это очень охотно и старательно исполнял. Так мы познакомились с двумя старушками: Еленой Саввишной и Лидией Мсти­славовной. Они состояли друг с другом в родстве и вместе переехали в одну квартиру, недалеко от нас, в Беляево. Елена Саввишна стала Яшиной крестной. Мощная, круп­нотелая, с крупным лицом, художница по профессии, она была лидером в этой паре. А вторая старушка, тщедушная и молчаливая, была подчиненной. Мы с ними подружились и стали к ним ходить.

Елена Саввишна была тайной монахиней, имя ее в по­стриге было Евфросиния. Она любила поговорить с нами, рассказывала разные истории из своей жизни. Мы находили много поучительного для себя в ее рассказах, но при этом всегда соблюдали определенную осторожность. Она была нелегким человеком, и я могу понять, почему некоторые люди плохо отзывались о ней. Саша говорил, что она чрез­мерно восторженная, не совсем трезвенная. С ней интересно поговорить, но она слишком экзальтированна.

Однажды с ней произошла страшная история. У нее было очень больное сердце, от чего она потом и умерла; к врачам она не обращалась и болезнь свою в расчет никогда не принимала. Однажды она отправилась в Троице- Сергиеву Лавру. С поезда шла толпа. Она упала, и по ней прошла толпа.

Все же как-то после этого она домой попала, лежала, приходила в себя. В каком-то смысле произошедшее для нее было очень характерно. У нее было такое внутреннее устроение, что она попадала в самые необычные ситуации.

Из того, что она говорила, мне запомнились такие ее слова: «Мои родные, неверующие, то упрекают меня, что я глупостями занимаюсь, в церковь хожу, а то приходят и говорят: что ж ты за нас так плохо молишься, у нас одни беды!»

Через Женю Фумбарова Саша познакомился с Нико­лаем Евграфовичем Пестовым, стал бывать у него дома.

Сама я ни разу не видела Николая Евграфовича. Я сидела с детьми и практически не выходила из дома. Туда, куда ходил Саша, я не ходила, а могла ездить только вме­сте с детьми. Я никогда не обижалась на такой расклад, что я сижу дома, а он ходит к разным знакомым. Мне это казалось совершенно естественным. Когда я спрашивала, он рассказывал мне, о чем говорили.

О. Владимир иногда присылал к нам разных людей, нуждавшихся в христианском общении. Из них на всю жизнь нашими друзьями остались Аня и Гена Куртики, бу­дущий священник Дима Разинский. Жизнь у Димы скла­дывалась непросто. Он был неустроен и неуверен в себе. Это отражалось даже на его внешности: в двадцать с не­большим лет у него была большая седая прядь.

Но, обретя веру и обратившись ко Христу, он нашел опору в Церкви. Вскоре его взяли работать сторожем в Обыденку. Тогда он стал укрепляться. Облик его начал меняться, и, что удивительно, даже седина перестала быть заметна.

К нам он приходил регулярно. Какие у них с Сашей были разговоры, я уже не помню, тем более, что я всегда считала, что не должна во все вникать, не должна мешать Саше заниматься тем, чем он занимается. Хотя у нас не бы­ло раздельных дел, но уже внутри дела у нас были разные функции. Когда приходил Дима, я должна была встретить его, принять, подать ему чай. Но когда они уже углубились в разговор - я чувствовала дух, атмосферу разговора, но де­тально входить в их разговор я и не могла, потому что на мне были дети, и не должна была - чтобы не помешать.

Один раз, я помню, они обсуждали следующую ситу­ацию. До поступления на работу в Церковь Дима курил. И вот однажды, выйдя на улицу после службы, он закурил, прямо на глазах у всех. Отчасти, может быть, потому, что покурить хотелось, но и элемент юродства в этом был: чтобы все видели, какой он плохой, и смиряли его. Помню, меня это тогда поразило.

Про Аню и Гену с удовольствием вспоминаю, что после венчания они пришли к нам, свадьба была у нас до­ма. Народу было не очень много. Алексей Петрович Ар- цыбушев давал им такое наставление: вы должны прини­мать у себя гостей. Вот подарили цветы - их надо разда­вать, раздавать, раздавать! Ты что-то получил - раздавай, раздавай это! Эта тема стала на их свадьбе центральной.

О. Владимир был, конечно, и моим духовником, я старалась каждое воскресенье исповедоваться и прича­щаться. Не помню уже содержание моих исповедей, но помню свой трепет перед ними. О. Владимир всегда был внимателен и мягок ко мне. Помню, как-то я пожалова­лась, что мне трудно читать утренние и вечерние молитвы, потому что они непонятны. О. Владимир тогда сказал: чи­тай правило Серафима Саровского. Мне было неудобно спросить у него, что это за правило, и я узнала это каким- то окольным путем.

Когда пришло время мне защищать диссертацию, Арнольд, который был моим оппонентом, читал ее двое суток, сидя со мной. И нашел ошибку. До защиты остава­лось несколько дней. Я пришла к о. Владимиру: вот так и так, в диссертации нашли ошибку, у меня три дня, я долж­на за три дня ее исправить. Он мне сказал: ты обязательно сделаешь. И я сделала на третий день. До этого у меня ни­как не получалось, и я бы сдалась, если бы он не сказал этого слова.

Саша привел к вере и Церкви своего друга с раннего детства, Гришу Погосянца. Для Гриши это было тоже весьма непросто, тем более, что его жена Белла, хотя была безусловно верующим человеком, но вслед за своими ро­дителями склонялась к иудаизму и была настроена анти­христиански. Гриша крестился и стал вместе с нами ходить к о. Владимиру. Белла крестилась намного позже. А когда она еще не была крещена, у нее погиб отец. Он что-то про­давал, кажется, лотерейные билеты на улице, и носил до­мой какие-то, не очень большие, суммы. И бандит в лифте зарезал его и забрал эту сумму. Отец не умер в тот же мо­мент, его отвезли в больницу. О. Владимиру сообщили о случившемся. Позже, узнав, что Беллин отец все-таки умер, он заплакал и сказал: я молился за него.

Есть священники, которые считают, что за некреще­ных нельзя молиться. О. Владимир считал иначе, и так и воспитал батюшку. От него, по поводу поминовения не­крещеных, батюшкой еще в молодости было получено точное указание: на литургиях не поминать, на панихидах усопших поминать. Так он и поступал.

И в моем помяннике сейчас записаны близкие и кре­щеные, и некрещеные. Я сначала старалась вычитывать его полностью каждый день. Но потом почувствовала, что сил не хватает, стала как-то делить. Сейчас я ежедневно поминаю умерших за последний год, а других - когда получается.

Ы. Я недавно прочла об одной старой монахине, что она за каждого усопшего, который был у нее в помяннике, клала земной поклон.

Л. Ну, если в помяннике сто имен, то сто поклонов положить трудно... Кстати, в последние годы жизни ба­тюшка подчеркивал, что особую силу имеют поклоны. Ко­гда к нему обращались: вот, произошла такая-то и такая-то тяжелая вещь, что теперь делать? — он говорил: давайте милостыню и кладите поклоны.

НАША МАТЕМАТИКА

В 1970-м году, после второго курса аспирантуры, для Саши открылось место в Институте экономики, и, чтобы это место не упустить, он моментально, за несколько меся­цев закончил писать диссертацию, сдал ее и ушел из аспи­рантуры, на год раньше срока, в 1970-м. Я же продлила себе срок аспирантуры на время декрета, до января 1972-го года. Мы с ним оба в то время считали себя и были про­фессиональными математиками.

У нас с ним в области математики были противопо­ложные способности. У меня был интерес к решению кон­кретных задач, в условиях которых я полностью разбира­лась. Я это любила и это у меня получалось. При этом я не могла понять теорию в целом и то, как разные теории свя­заны между собой. Батюшка же наоборот, хорошо чув­ствовал единство математики, мог, например, начертить карту математики со всеми связями между областями. Его диссертацию я так и не смогла прочесть, потому что его диссертация была мировоззренческой, а не конкретным решением какой-то задачи. Он прекрасно чувствовал дух математики и дух отдельной математической теории, и всегда мог рассказать, как дух такой-то теории связан с ду­хом времени, в которое она появилась. При этом олим- пиадные задачи я решала лучше, чем он.

Можно сказать, что наши способности были допол­нительными. Был период, когда Саша говорил: если бы нас с тобой в смысле математики соединить - получился бы хороший, нормальный математик. Но обстоятельства жиз­ни складывались таким образом, что сесть и вместе зани­маться у нас никогда не получалось.

Я слышала такое высказывание: математика из него не вышло, поэтому он и стал священником. Это совершен­но не так. Конечно, возможности для занятий математикой у него были ограниченные. При его пятом пункте в Стек- ловку или в Университет его бы не взяли, других чисто ма­тематических мест не было, поэтому он и ухватился за Ин­ститут экономики, оставлявший некоторые такие возмож­ности, хотя и далеко не идеальные. Но не из-за отсутствия условий батюшка ушел из науки. Как говорил один мой родственник, когда из семьи уходит муж, он уходит не «от», а «к». Так и батюшка ушел из математики к тому, что считал гораздо более важным, чем математика.

При этом он никогда не переставал интересоваться математикой, в частности, проблемами математического творчества. В то время начали издаваться книги на эту те­му, батюшка с интересом читал их, а потом переформули­ровал прочитанное на более глубоком уровне. Он сравни­вал математика с композитором, который, когда пишет симфонию, в некоторые моменты ее открывает, угадывает, вылавливает откуда-то, она у него в свернутом виде нахо­дится. А потом, слушая про себя звуки и записывая ноты, он разворачивает то, что у него уже родилось. Есть момент зачатия, и есть момент роста того, что было зачато. В ма­тематике точно так же. Есть момент, когда математик улавливает нечто, чему трудно подобрать наименование, что можно (неточно) назвать идеей решения. Я по себе это очень хорошо знаю. Вот не знаешь, как подойти, так возь­мешься - не идет, так возьмешься - не идет, а потом вдруг находишь, что получится решение, если — а вот что, если - это даже словом не сформулируешь. Какое-то происходит озарение. А потом это озарение надо только не утратить, а развернуть.

Такие вопросы батюшку интересовали до последнего дня, но это не есть живая математическая работа. Будучи священником, батюшка чистой математикой уже не зани­мался.

Иначе он относился к моим занятиям математикой. С какого-то момента он стал заботиться о том, чтобы я имела время для этих занятий. Это пришло не с начала нашего брака, не с момента, когда он стал священником, скорее, это пришло, когда уже Маша родилась.

До этого я математикой совсем не занималась, хотя моя работа в НИИ Управления строительством много вре­мени у меня не отнимала. Когда я только устроилась туда, Фукс, который был моим руководителем, спросил меня:

-       От вашей работы что-нибудь в мире меняется?

-Нет.

-       Ну, тогда все в порядке!

Вся моя работа была туфтовая, иначе не скажешь. Я первое время приходила с каким-то неудовлетворением, ну что это за работа такая, никто ничего не делает, только чай пьют. Мне моя сестра Маша говорила: «Вот ты сейчас воз­мущаешься, а потом привыкнешь и будешь считать это со­вершенно нормальным». Этого не произошло, считать это нормальным я не стала, но то, что Бог дает мне такую воз­можность — числиться на работе, получать деньги и одно­временно заниматься детьми - хорошо, слава Богу, спасибо!

Юлик Ильяшенко (наш друг со студенческих лет, а теперь президент Независимого математического универ­ситета) спрашивал меня, занимаюсь ли я с детьми матема­тикой? Я говорила, что нет. - Почему? - Мне больно это делать, потому что у меня это совершенно не состоялось.

И я не занималась математикой совсем. Видимо, я ощущала некоторую свою нереализованность, но не фор­мулировала этого в сознании.

В какой-то момент батюшка, видимо, почувствовав, что совершал ошибку, не заботясь о моих занятиях, поне­множку стал поворачивать. Хотя сам он был в каких-то отношениях крутой человек, но в теории он считал, что изменения должны быть мягкими и медленными, круто поворачивать нельзя. Поэтому ли, или по какой другой причине, он очень постепенно менял отношение к моим занятиям.

С тех пор я занимаюсь, всегда одной и той же зада­чей. Постепенно продвигаюсь в ее решении. Эту задачу поставил мне сам батюшка. Поставил, а потом сказал: «Ну и не думай об этом, все равно ты ту*г ничего не сделаешь!» А сам в какой-то мере поощрял мои занятия. Наверное, просто желая доставить мне удовольствие.

Еще он мне очень помог, устроив вести математиче­ский кружок для школьников при Независимом математи­ческом университете. Я всегда любила и умела решать трудные задачки и очень жалела, что это мое умение ни­кому не нужно. Услышав как-то мои сетования, батюшка сказал: «Сейчас сделаю». Тут же позвонил Юлику и дого­ворился обо мне. Это было в 2005 году. С тех пор кружок мой разросся. Вначале на каждое занятие ходило 8-10 че­ловек, а теперь уже 25-30. Так что дело идет.

БЛАГОСЛОВЕНИЕ НА СВЯЩЕНСТВО

От крещения до рукоположения батюшки прошло десять лет. Не помню уже тонно, когда именно о. Влади­мир впервые поставил перед Сашей вопрос, не хочет ли он стать священником. Саша отвечал в том духе, что это не делается руками человека: как Господь даст, так и будет. И о. Владимир, с одной стороны, этот ответ одобрял, но од­новременно давал понять, что и по-человечески действо­вать тоже нужно. Такие диалоги между ними, по- видимому, происходили несколько лет. Саша долго сомне­вался в том, что священство ему действительно предложе­но. Это было связано, в первую очередь, с его еврейством. Если оно было препятствием к крещению, то это же самое становилось препятствием к священству. Внешне это про­являлось в том, что евреев в то время не рукополагали. Но о. Александр всегда считал, и я тоже так считаю, что все внешнее определяется внутренним, и если человек внут­ренне к чему-то готов, то внешние препятствия распадают­ся. И наоборот, если внутреннее не готово, то внешние трудности будут усугубляться и останавливать данное движение. Прямой логики тут нет. Казалось бы, если еврей крестился, что мешает ему стремиться к священству? Ка­кие-то внутренние трудности были, а в чем - этого словом не возьмешь.

В конце июля 1978 года я поехала в Троице-Сергиеву Лавру на исповедь. И попала к старцу, сгорбленному, с очень пышными вьющимися волосами, так что толком ли­ца его я не видела. Когда он вышел, все постарались пере­бежать к нему. А я и так там стояла. Потом я узнала, что это был архимандрит Серафим (Шинкарев). Я ему говорю что-то свое, а он меня в общем не слушает и говорит: «Те­бе нужно быть матушкой». А я не понимаю, что это зна­чит. Монахиней мне, что ли, становиться? Я даже не очень хорошо знаю, что жену священника называют матушкой. Соответственно, я на это не отвечаю и продолжаю свою исповедь. Он опять меня перебивает: «Муж у тебя есть?» - «Да». - «Верующий, православный?» - «Да». - «Ну, скажи ему, что ему надо быть священником». - Я кивнула голо­вой, что поняла. - «Пусть поступает в семинарию. Только обязательно вдвоем идите. Если не выйдет - будет дорогу сюда знать».

Как нам сказал о. Серафим, так мы и сделали: вдвоем пошли к ректору. Разговаривали с нами весьма любезно, но объяснили, что мы опоздали и прием документов в этом году закончен. По слову о. Серафима и получилось: стали думать о поступлении на следующий год.

Таким образом, решение о священстве было принято. И тогда о. Владимир и Саша стали искать пути, как это сделать.

Тем летом мы впервые вывезли детей на море, в Су­хуми. Сняли там комнату, отдыхали, купались и познако­мились с семьей Аллы Григорьевны Васильченко, жившей в соседнем доме. Больше всего мы сблизились с самой Аллой Григорьевной. В прошлом с ней произошло какое-то чудо, в результате которого она обратилась ко Христу, и жизнь ее как бы раскололась на две части: до и после обращения. Она делилась многими чудесными случаями из своей жиз­ни. Помню, она рассказывала, как они вдвоем с подругой были в горах и внезапно наткнулись на компанию мужчин. Те повели себя агрессивно. Она испугалась, и вдруг из нее, помимо ее воли, стал исходить некий голос, который она не ощущала, как свой: «Николай, Николай, иди скорей сюда! Ты нам нужен!» Нападавшие, решив, что женщин кто-то сопровождает, отпустили их. В другой раз куда-то она ехала на автомобиле, и один человек попросил у нее бензина. Она пожалела и не дала. Через несколько метров ее машина за­глохла Она взмолилась: «Господи, я виновата, прости меня и помоги!» Тут же мотор завелся. Такие рассказы вызывали у нас интерес и почтение.

Алла Григорьевна была лично знакома с патриархом Илией и местным владыкой Николаем, и поэтому Саша, приняв решение о священстве, обратился к ней за помо­щью. Она получила для Саши благословение приехать к вл. Николаю на беседу. Таким образом осенью он снова поехал в Грузию. С точки зрения рукоположения эта по­ездка закончилась ничем, но после нее он особенно серд­цем привязался к Грузии и к святой равноапостольной Нине. Когда у нашего Миши в день памяти св. равноап. Нины родилась дочка, батюшка очень хотел, чтобы ее назвали в ее честь. Но спорить с родителями, решившими иначе, он не стал.

В Бодбийском монастыре, где покоятся мощи св. Ни­ны, он бывал не раз. Ему довелось и послужить там, когда он уже стал священником.

Среди людей, благословивших батюшку на священ­ство, был митрополит Антоний Сурожский. В один из его приездов в Москву мы ходили к нему в гостиницу «Украи­на». До этого мы были у него на беседе, и в конце этой бе­седы Саша подошел к нему и спросил, можно ли с ним ин­дивидуально поговорить. Тогда владыка Антоний сказал, что можно, и дал алгоритм, как пройти к нему в гостиницу.

Мы говорили не только о священстве, но старались спросить все важное о нашей жизни. Общий дух разговора я помню, а детали забыла. В какой-то момент я заплакала, сейчас не помню, из-за чего, что-то меня умилило. И мит­рополит Антоний дал мне носовой платок. Он у меня хра­нится.

Было уже ясно, что если рукоположение состоится, то это будет не привычная нам столица, а деревня. Мы спрашивали, как нам быть в связи с этим? На это он отве­тил, что все-таки не знает специфики нашей жизни, но уверен, что Господь все устроит.

На беседах митрополита Антония мы бывали не­сколько раз. Обычно нас извещал Кирилл Великанов. Один раз, я помню, мы шли туда с Кириллом, а официального приглашения никакого у нас не было, и мы все обсуждали, можно идти или нельзя идти, примут или не примут. Наконец батюшка сказал: «Ну что мы обсуждаем? Ведь попросту мы обсуждаем, выгонят нас или не выгонят?!» Нас не выгнали.

Саша готовился к будущему священству. Дима Ра- зинский, работавший сторожем в Обыденке, хорошо пел и иногда становился на левый клирос. Туда же он привлек и Сашу. У Саши совсем не было музыкального слуха, и ему приходилось преодолевать страх, что его будут выгонять из-за этого. Регент Милица Андреевна к Саше неплохо от­носилась, давала читать, чуть-чуть он подпевал. Иногда она делала ему знаки, что надо замолчать, но в общем до­пускала. Решили, что всем нужно учиться петь, и Саша с Димой и еще с одним другом поступили в первый класс вечерней музыкальной школы. Скоро выяснилось, что двое учеников нормально успевают, а у Саши не получается ничего. Учителя в шутку называли его «феноменом». Ко­гда стало чуть лучше, его переименовали в «курьез». Ка­ким-то образом первый класс на положительную отметку был закончен. На экзамене у одной учительницы возник вопрос: зачем вы учитесь петь? Он ответил, что ему это понадобится профессионально. - «А, я поняла, вы - води­тель трамвая!»

В этот период однажды, будучи у о. Владимира, я услышала от него такие слова: «Когда Саша будет священ­ником, помни, что он будет служить не людям, а Богу». Как это можно интерпретировать? Я думаю, как предосте­режение мне: не склонять его к тому, что можно назвать человекоугодием. Но тогда я обратила внимание только на первую часть: «когда Саша будет священником». Я сказа­ла: «О. Владимир, почему вы так говорите, ведь еще неиз­вестно, получится ли это?» Он ответил примерно так: по­лучится, потому что он подходит для этого.

Для поступления в семинарию надо было предста­вить документы, что он работает в Церкви. Поэтому вслед

за Димой он устроился сторожем в Обыденку. Месяца че­рез два, в июне, Саша пошел увольняться из Института экономики. Между ним и кадровиком состоялся такой раз­говор: «А, значит, вы уезжаете!..» (Это было время массо­вой эмиграции в Израиль) - «Нет, не уезжаю» - «Ну, рас­сказывайте, рассказывайте! Этого не может быть!»

Сашу допустили к экзаменам в семинарию, он стал готовиться.

К этому времени относится случай, который на цер­ковном языке называется искушением, хотя я это слово не очень люблю. Конечно, он был связан с тем, что произо­шло следом. Перед тем, как поставить нас на новые рель­сы, Господь нас сильно встряхнул. А именно, вместе с Са­шей в семинарию собрался поступать один наш близкий знакомый, Сережа Левитских. Сережа вырос в детском доме, потом странничал, стал художником. Он тянулся к Церкви, и ему дали наш адрес как людей церковных. Он подружился и с нашими детьми, особенно с Мишей.

Как и батюшка, он подал документы в семинарию, а оставшееся до экзаменов время решил провести в путеше­ствии. Наш Миша, которому к этому времени исполнилось десять лет, упросил нас отпустить его с ним.

Наступает назначенный срок возвращения, а их нет. Наступает день явки поступающих в Лавру - а их все рав­но нет. Проходит неделя. Мы предельно волнуемся. Тут в какой-то момент о. Владимир говорит: «Завтра будет изве­стие».

Действительно, на следующий день от Мишеньки пришло письмо, а через два дня они появились, хотя опять- таки не в то время, когда их ждали. Как-то мы все-таки су­мели удержаться и не вылить на Сережу весь свой гнев. Он же хорохорился и говорил: «Что вы, неверующие, что ли? Чего боитесь?» В общем, это было столкновение разных ментальностей. Такая вот у нас была встряска перед руко­положением. Нам и без того было чего бояться - в отно­шениях с родственниками, в отношениях с государством,

изменений в материальном положении, а тут еще эта до­полнительная неприятность.

Это довольно тонкая и неочевидная вещь, что перед серьезными изменениями бывают трудности. Господь по­пускает их, в каком-то смысле, чтобы испытать людей, не дрогнут ли они. Это бывает при принятии важных реше­ний, особенно если они богоугодны.

М.: А иногда такие трудности, наоборот, тракту­ют как предупреждение, что эти решения Богу не угод­ны.

Л. Да, бывает и так. Распознать это очень непросто. Когда я спрашивала у батюшки, как это сделать, он мне отвечал: «Чистым сердцем». Это так же, как когда придут лжехриста и лжепророки и будут привлекать людей свои­ми чудесами, как распознать ложь? Батюшка так же гово­рил: «Чистым сердцем».

Итак, Саша уехал на две недели в Загорск поступать в семинарию. Галина Абрамовна знала о намерениях Саши, а бабушка и дедушка ничего не знали, но, почувствовав что- то, позвонили в Институт экономики и услышали, что Саша уволился. Последовало объяснение, но ничего, обошлось без скандала.

В семинарию Сашу благополучно не взяли. Причины были ясны: туда старались не брать москвичей, туда стара­лись не брать людей с высшим образованием, а уж евреи туда и не пытались поступить, это само собой.

После этого отказа пришедший к нам в гости о. Ана­толий Корзинкин (сейчас митрополит Зиновий), который служил в Курской области, предложил: «Надо обратиться к нашему епископу Хризостому. Он прямой человек. Если он скажет, что рукоположит - значит, рукоположит».

Он посоветовал Саше сначала поехать к старцу, о. Геннадию Давыдову. О. Геннадий на Сашу посмотрел, сказал, что да, может быть у тебя такой путь, но съезди еще к о. Серафиму (Тяпочкину). О. Геннадий был духов­ником о. Серафима.

Когда батюшка приехал от о. Серафима, я его рас­спрашиваю:

-       Что тебе о. Серафим сказал?

-     Сказал, что он не практик, а молитвенник и будет о нас молиться.

— Тогда тебя рукоположат!

О. Серафим был молитвенником. А о. Геннадий был активным в практических вопросах. Он занимался строи­тельством, хозяйством, мог обратиться к архиерею.

По благословению старцев Саша обратился к вл. Хризостому. Владыка Хризостом принял Сашу и спросил у него: а почему вы хотите быть священником? Путь спасе­ния для всех открыт. Не помню, что Саша ответил, и не уверена, что спрашивала его об этом. Мне было ясно, что священником он становится не ради собственного спасе­ния.

Так или иначе, владыка Хризостом принял Сашин ответ, благословил на священство и назначил дату рукопо­ложения в дьяконы.

СТАРЫЙ ОСКОЛ

Саша уехал в Курск на рукоположение. Тогда было не особенно принято, чтобы жена присутствовала на руко­положении, и я осталась с детьми дома. Две недели ба­тюшка прослужил в Курске как дьякон, а затем, ближе к Покрову, его отправили в Старый Оскол, и он уже просил, чтобы я приехала на праздник. К этому времени церковная община сняла там для него комнату. Взяв Яшу, я уехала в Старый Оскол, а 12-летний Вася и 10-летний Миша оста­лись дома на три дня одни.

Разыскали мы Ездоцкую церковь, встретились с ба­тюшкой, провели там день Покрова и поехали назад к Васе и Мише.

Через два месяца о. Александр был рукоположен в священство. В первое время служения батюшки настоятель не отпускал его с прихода. Я ездила туда, то с Яшей, то, по возможности, с Васей и Мишей, и все это было очень не­просто. Когда владыка Хризостом, приехав в Старый Оскол, узнал об этом, он сказал о. Александру: вы должны ездить в Москву раз в две недели. Это слово владыки Хри­зостома настоятель, о. Владимир Отт, принял, и после это­го батюшка проводил в Москве по пять дней из четырна­дцати. То есть одну неделю он целиком был на приходе, а во вторую будни проводил дома. Так длилось до конца его служения в Старом Осколе в 1985 году, и затем по тому же образцу он строил свою жизнь и в Мапакеево. За трина­дцать лет постоянных изматывающих поездок он совсем расстроил свое здоровье. Чтобы сэкономить время, ба­тюшка всегда старался сесть в проходящий поезд, и это было особенно тяжело.

С настоятелем, о. Владимиром Оттом, у батюшки были непростые отношения. Первое время он на него слег­ка обижался, считал его человеком суховатым, не вника­ющим в обстоятельства. В начале своего служения батюш­ка еще не знал, как что у священников принято. Как-то у него поднялась температура 39°С. Будучи человеком физи­чески довольно слабым, он послал меня спросить о. Вла­димира, надо ли ему в таком состоянии приходить слу­жить. И о. Владимир говорит: «Ничего, ничего, пусть при­ходит». Батюшка тогда не ожидал такого ответа. Но потом до конца своей жизни он служил при любом самочувствии.

О. Александр всегда выражал своему настоятелю благодарность, и после его кончины сказал о нем очень хорошее, теплое слово.

Там был тяжелый момент, когда заболел о. Влади­мир. О. Александр в мыслях не имел предпринимать что- то, чтобы занять его место. Но церковная общественность почему-то решила, что о. Александр интригует против настоятеля. Потом это как-то все-таки загладилось. Но не­которая напряженность в отношениях между двумя свя­щенниками оставалась всегда.

Бывали периоды, когда отношения обострялись, ба­тюшка критически, даже с досадой воспринимал действия настоятеля. Но проходило время, шероховатости стира­лись, досада уходила полностью, и о. Александр совер­шенно искренне говорил о нем очень тепло и хорошо. В этом не было никакого лицемерия. Батюшка мог знать не­достатки человека, понимать, чего можно от него ожидать, но это не мешало ему ценить и благодарить его.

М. Он говорил: люди хороши такие, какие они есть.

Л. Одно время в Осколе батюшку постоянно беспо­коила милиция, ходили чуть ли не через ночь, проверяли паспорт, спрашивали, на каком основании он здесь живет. Батюшка был прописан в Москве, а от него требовали про­писаться в Старом Осколе. В результате ему пришлось пойти на это, хотя он боялся, что восстановить москов­скую прописку впоследствии не удастся. И очень радовал­ся, когда (уже после перевода в Малакеево) это удалось сделать.

Был такой случай. Из церкви украли иконы. Батюшку сразу забрали в милицию, самого не очень подозревали, но прицепились: а кто это у вас в гостях? Гостил тогда у ба­тюшки Дима Разинский. Его арестовали. Батюшку через несколько часов все-таки выпустили, и он стал хлопотать о Диме, которого отпустили только через сутки, причем все это время не кормили. Пока они сидели в милиции, мили­ционеры, совершенно уверенные в том, что сами церков­ники и украли, приходили домой и искали иконы.

Батюшку часто вызывали к уполномоченному, и эти походы были мучительны.

С. Батюшка как-то рассказывал, что его вместе с другими священниками вызывали к уполномоченному в свя­зи с делом о. Димитрия Дудко, которого тогда обвинили в антисоветской пропаганде. Батюшку, не переносившего любую фальшь, особен}to покоробил «евангельский» слог уполномоченного: «Он был наш, но вышел от нас, потому что и не был наш».

Л. Со своей хозяйкой, тетей Нюрой, у батюшки сло­жились прекрасные отношения. Это была колоритная жен­щина. Рассказы о своей жизни она обычно начинала фразой: «Когда меня убило мотоциклом...» Когда-то она попала под мотоцикл, и ее состояние было настолько тяжелым, что врачи, спасая ее жизнь, не обратили внимания на переломы рук, которые так и остались неправильно сросшимися. У нее был сын-пьяница, который иногда, появляясь, отбирал ее деньги. Ее высказывания батюшка ценил. Допустим, вет­ку сломали у яблони — «Ну, нехай! И голову скоро оторвут. Ну, нехай!» Или, умер человек. «Ну, что пил — это Господь простит, ругался - это Господь простит, но что людям прав­ду в глаза говорил - это уж я не знаю, простит ли Господь». Бабушка Нюра в постные дни очень тщательно мыла сково­родки, потому что для нее это было важно, в остальные дни в основном ничего не мыла. Считалось, что она готовит для батюшки. При этом они питались по-мужски: жареная кар­тошка да яичница. Еще старооскольцы приносили много

банок с домашними консервами, которые батюшка пре­имущественно раздавал.

Жилище у тети Нюры состояло из двух комнаток. Дальнюю, метров пятнадцать, она отдала нам, а сама раз­мещалась в шестиметровой проходной. Люди стали гово­рить, что для о. Александра с семьей надо построить дом на территории храма. И построили! Но пришла светская власть, объявила это противозаконным, и строение превра­тили в сарай...

Тогда нашлась прихожанка, Наталья, которая взяла нас к себе. У нее был хороший дом. Нам была выделена большая комната и терраса. Наталья прекрасно к нам отно­силась. Она говорила: «В моем доме все можно! Что хоти­те, то и делайте!» У нее в доме мы прожили года три.

Из письма о. Александра Алле Григорьевне Василь­ченко.

«Четыре года назад я стал священником, и все время благодарю Господа и тех людей, участие которых Он принял как молитву за меня. Среди этих людей —Вы, по­ложившая очень много любви и ревности, чтобы помочь мне. Поэтому я никак не могу Вас забыть, постоянно Вас вспоминаю, вынимаю на каждой литургии частицы за Вас и Ваших близких.

У нас, если сказать одним словом, все очень хорошо. Нашей семье во многом стало гораздо труднее, в первую очередь потому, что мы большую часть времени разделе­ны. Но одновременно она стала гораздо радостнее и ис­полнилась какого-то не бывшего раньше смысла и значи­тельности. Так что даже в плане семейной жизни, кото­рая была принесена как бы в жертву за священство, больше оснований для радости и благодарения, чем для скорби. Что касается собственно священства, то здесь при всех сопряженных трудах и иногда скорбях, одно бла­годарение за милость Божию. Среди множества утеше­ний — то, что Господь избрал меня, как и всякого Своего священника, как орудие Его помощи и утешения обреме­ненным и скорбящим. Поневоле в некоторой степени совлекаешься с себя на Господа и близких.

Мы с настоятелем Владимиром служим по неделям. Это значит, что с понедельника по пятницу раз в две не­дели я имею возможность бывать в Москве в семье. Когда я у себя на приходе, то в основном занят богослужениями и требами. Богослужения у нас довольно частые, хотя и не ежедневные, а требы практически каждый день: от­певания, причастия, соборования. Крестины в основном в субботу и воскресение, венчания в основном в воскресение.

Когда я приезжаю в Москву, побыть всецело с семьей не удается, многие люди нуждаются в духовной поддерж­ке. Это же и в отпуске. Я обычно беру отпуск осенью, чтоб побыть с семьей, а Лидочка летом, чтобы с детьми приехать ко мне, и еще оставляет неделю на Рождествен­ские каникулы, тоже приезжает ко мне с детьми.

Отдыха у меня нет. Так же без отдыха живет и Ли­дочка. Когда меня нет, ей трудно без моей помощи справ­ляться с хозяйством и с воспитанием и занятиями с деть­ми и работой. А когда я приезжаю, то немного помогаю в этих делах, но зато ежедневно много людей, которых нужно принять, так что в целом со мной еще труднее. Од­нако Господь дает силы на этот огромный труд, и мы жи­вем в радости и благодарности Богу за Его милости».

Батюшка говорил, что для реализации брака надо ис­пользовать все возможности для общения. Разговоры по телефону, поездки, письма. Он говорил, что на этом мы экономить никогда не будем.

Мы с батюшкой старались писать друг другу еже­дневно. Письма по почте шли три дня. Вот одно письмо, от 81-года, когда он жил в Осколе с Васей и Яшей.

«Дорогая Малюшка, мы живем очень хорошо. Два раза ходили в лес, причем Вася настаивал, чтобы счита­лось, что мы идем в зону. Но у пас с Яшей это плохо полу­чалось, наверное, потому, что не смотрели фильм «Стал­кер». ... Яша вчера придумывал герб нашей семьи. Вася де-

лает рисунки растений. Я читаю Яше «Робинзона Крузо», а Васе вечером «Роб Рой». Благоустраивается чулан, и я хочу в него переехать. Пелагея приносила нам клубнику. Вася дочитывает, надеюсь, что сегодня дочитает, оста­лось 25 страниц, «Тараса Бульбу». Яша читает сам, не «Маугли» - слишком трудно, а «Сказку о рыбаке и рыбке». Мы живем вместе очень ласково, сегодня Нюра по моей просьбе испекла пампушки, и дети с удовольствием их едят. Только я себя так себе чувствую. Давление. Сейчас 8.40. Дети кончают завтрак, а я лежа пишу письмо. У нас все хорошо».

Батюшке много приходилось посещать больных, умирающих - соборовать, причащать. Когда я бывала там, всегда ходила с ним: читала, немножко пела, плат держала. Я любила ходить с ним. Это очень умилительно было, как в бедной-бедной комнате лежит умирающая старушка и ждет, что сейчас к ней придет Господь.

У батюшки было несколько случаев, и он берег их в своей душе и пересказывал ближним, как при соборовании состояние человека улучшалось. До соборования человек не в силах сесть, при соборовании он садится, а после со­борования более или менее как здоровый с ним прощается.

К батюшке постоянно обращались простые женщины с просьбами о молитве. Когда его перевели из Старого Оскола в Малакеево, у нас стали скапливаться просто горы писем. Невзгоды были одни и те же: нищета и разводы, скандалы из-за нищеты и скандалы из-за разводов. Все просили его молиться, и он молился.

ПОЕЗДКИ К СТАРЦАМ

Я несколько раз ездила с батюшкой к старцам. При этом собственного желания ехать у меня не было. Не по­тому, что я не доверяла им. Это связано с особенностями моего характера. У меня, при довольно большой активно­сти внутри своей семьи, внутри своего дома, есть пассив­ность к делам, выходящим за эти рамки. Когда меня ба­тюшка первый раз привез к о. Геннадию, тот посмотрел на меня и сказал: «Вот и матушку привезли». Это было очень точное слово. Я не приехала, а меня привезли.

Так же дело обстояло с о. Серафимом. Батюшка гово­рил: «Я еду к о. Серафиму, и тебе надо со мной поехать». К о. Серафиму я ездила раза три. Первый раз это было в пер­вый год священнического служения батюшки. Я приехала на поезде из Москвы с детьми, батюшка встретил нас в Ста­ром Осколе, и мы, вместе с о. Марком (Вольфсоном), по­ехали на машине в Ракитное. Это было 14 августа 1980 года.

С о. Марком и его семьей в течение полутора лет у нас были довольно близкие отношения. Он служил в трид­цати км от Старого Оскола и часто заезжал к батюшке. В это время родился Гриша, и жена о. Марка Люся стала его крестной. А потом, когда у о. Марка произошел конфликт со священноначалием, он и с нами порвал отношения.

О. Марк говорил, что детям необходимо показать от­ца Серафима - это у них будет впечатление на всю жизнь. Я, опять-таки по своему внутреннему устроению, это сло­во не отвергла, но из меня оно родиться не могло. Я не знала, будет это очень важно для детей или нет. Во всяком случае, Вася и Миша об этой поездке помнят.

Приехали в Ракитное к семи часам утра, началась служба. Конечно, я смотрела на старца со вниманием, с доверием и почтением. Батюшка попросил, чтобы он вы­шел исповедовать меня и детей. Я помню, что, как только

 

подошла к нему, начала говорить то, что хотела сказать на исповеди, а оказалось, что надо еще выждать, чтобы он помолился. Я в какой-то момент это поняла, замолчала, потом снова начала говорить.

Я не могу сказать, что у меня осталось очень яркое, сильное впечатление от того, что он мне сказал. Он сказал то, что я и ожидала услышать. Так часто бывает. Лик его, конечно, на меня впечатление произвел.

У о. Серафима службы были очень длинные. Потом приглашали к столу. Как проходили трапезы у о. Серафима я точно не помню, а у о. Геннадия (в постриге Григория) - хорошо помню, застолья, на которых присутствовало че­ловек по двадцать. Сам о. Григорий очень активно разго­варивал и, в общем, привлекал к делу и разговору каждого человека. Меня как-то попросили разлить суп. Я взяла по­ловник с некоторой неуверенностью, стою, думаю, кому первому дать. О. Григорий посмотрел, махнул рукой, и по­ставил кого-то другого. Это меня не особенно огорчило, я ощутила, что это нормально.

Я с ночевкой к старцам не ездила ни разу. А батюш­ка, бывало, ездил с ночевками. Он рассказывал про о. Гри­гория, что тот поначалу так себя ведет, как будто его ничто не касается: вот, приехали, что я теперь, всех устраивать должен? Но в конце концов всегда прослеживал, чтобы все были устроены, и только после этого уходил.

Вопросов к старцам у меня не было. О. Владимир еще давно сказал: «У тебя дома священник, спрашивай его». Меня такое положение дел совершенно устраивало. Нос из своего дома мне высовывать было неинтересно, и мне вполне хватало того, что любое действие я согласовы­ваю со своим мужем. У меня не было никакой интенции куда-то еще ехать.

А у батюшки безусловно была такая интенция. Даже настолько, что я использовала такое выражение: «Не надо так много рыпаться». В моем видении он делал слишком много внешних движений. Не внутри себя искал истину, а куда-то ехал искать истину. Была ли я в какой-то мере пра­ва или совершенно неправа - это я не рассматриваю.

Батюшка ездил, прислушивался, задавал вопросы, приезжал со словами: мне сказали то-то, мне сказали то-то.

Какие это были слова? О том, что священство - это его путь, что старцы будут молиться о том, чтобы этот путь осуществился. Он спрашивал о том, нужно ли ему за­ниматься культурой, заниматься математикой, и оба старца говорили ему, что нужно. Для него это было очень важно.

Я понимаю, что эти же самые старцы другому чело­веку, весьма вероятно, сказали бы противоположное. Это они говорили ему, что лично ему нужно.

Став священником, он, по слову о. Серафима, самой математикой перестал заниматься, хотя всегда интересо­вался корнями математики.

Еще был разговор о том, что такое друзья и нужны ли друзья. Опять-таки ему старцы сказали: друзей у священ­ника не бывает. Священник - это царь. У царя бывают дру­зья? Священство - это путь, при котором друзей нет. У те­бя есть только жена. А другие люди - на них нельзя пола­гаться, на них нельзя ориентироваться, на них нельзя опи­раться.

То, как я сейчас говорю, наверное, звучит грубо. Возможно, старцы говорили тоньше, и батюшка, наверное, говорил тоньше. Кратко смысл я бы выразила так: держись только за Бога и за свою семью. Это не значит, что друзей надо отталкивать, но не надо считать, что дружба спаси­тельна.

Мне батюшка выговаривал за излишнюю открытость. Точнее, мягко говорил, что не надо всем все рассказывать.

В целом, наши совместные поездки к старцам были важны для меня и для нашего брака, для наших внутрен­них взаимоотношений. Батюшка всегда очень внимательно следил, чтобы не было такого: у него одно, а у меня со­вершенно другое. В какой-то степени это ему не удава­лось, он немножко огорчался, что я недостаточно пони­

маю, что он говорит, недостаточно в курсе его работ. Он сам участвовал во всех моих делах, хотя бы не физически, а ментально, через благословение и внимание к ним. А что я недостаточно в его делах участвую - это его огорчало. То ли у меня в характере чего-то не хватало, то ли в интеллек­те. Я не то что уши затыкала - я в какой-то мере старалась понимать, что он говорит, потом изнемогала и уходила. Говорила: «Все. Я пойду картошку чистить».

Батюшка и детей возил к старцам. Когда Васе было четырнадцать лет, на пике его переходного возраста, мы с батюшкой очень переживали из-за его, как нам казалось, плохого душевного состояния. В какой-то момент батюш­ка поехал с ним к старцу, уже не помню, которому из дво­их. Старец посмотрел на Васю, поговорил с ним и сказал: «Нет, нет. С ним все ничего». Это слово было весьма уте­шительно для нас.

Из письма батюшки, март 1984 года.

«Я живу хорошо, только очень мало делаю из того, что считаю обязательным. Сначала из-за поездки к о. Геннадию, а потом по другим причинам. Во-первых, из-за заботы о Яше, Ане и Гене. Во-вторых, от приезда Илюши. В-третьих, из-за общения с о. Анатолием, размышлений о том, что я там услышал. Это тебе расскажет Илюша. В-четвертых, из-за большого количества треб помимо служб.

Вспомнил еще одну речь о. Геннадия к Васе: «Хорошо бы тебе, конечно, пойти ко мне пономарем. Мы бы с то­бой вместе гуляли по лесу, разговаривали... Но только я умру, тогда ты с кем останешься?»

И еще один, перед исповедью: «У тебя, Вася, только один грех, не слушаешься папу и маму. Это все равно, что Бога не слушаться».

Потом еще его речь за ужином, обращенную к его ду­ховному сыну, по поводу того, что под благословением ду­ховного отца нужно понимать его первое решение по дан­ному делу. Приходит к батюшке женщина и говорит: у ме­ня дочь на выданье. Есть два жениха, Вася и Александр. (О. Геннадий часто в своих историях использует имена при­сутствующих). За кого выдавать? - Пусть идет за Васю. - Александр лучше. - Ну, тогда пусть за Александра.

Потом дочь с Александром жить не может. Кто в этом виноват? Женщина говорит, что это ей батюшка благословил выдать дочь за Александра.

В моей собственной внутренней жизни после поездки к о. Геннадию произошёл поворот, но не на сто восемьде­сят градусов, как обычно, что меня радует. После внешне­го я снова обратился к молитвенному, молиться всегда есть за кого и за что. Только стараюсь сохранить разум­ное, стараюсь тщательно с помощью записей и глубоко продумывать вопросы и обстоятельства жизни близких мне людей. Сейчас это, разумеется, в первую очередь Гена, Аня, Илья, Яша, а также Вася, Миша и большой Мииш, ко­торый потом входит в молитву. Эти записи как бы моя словесная математика. Ум занят, и не только cepdife. Не знаю, сейчас мне кажется, что это и есть мой синтез (...)»

Такого рода записи батюшка делал и в своей бого­словской работе. Я совсем не могу вдаваться в суть этой работы, но внешне это выглядело так. Батюшка брал огромный лист бумаги, и на этом листе, буковками или маленькими рисуночками фиксировал те или иные явления культуры, или истории, или духовной жизни, по виду со­вершенно разнородные. Стрелками устанавливал связи между ними, их также обозначал, и занимался уже самими этими связями. Это размышление, точнее, созерцание, бы­ло в тот период его главным деланием, и он очень жалел, что никто в полной мере не может разделить его с ним.

РУБЕЖ 90-Х: МАЛАКЕЕВО

В 1984 году приехал владыка Хризостом и отправил совсем уже старенького и слепого о. Владимира за штат.

С В связи с этим о. Александр рассказывал, что вла­дыка перепутал, думал, что о. Владимир глухой, а не сле­пой, и поэтому все время кричал ему на ухо. Бедный ба­тюшка и так был расстроен, а тут еще на ухо кричат!..

Находясь за штатом, о. Владимир продолжал пользо­ваться тем же почтением прихожан и о. Александра, участвовал в богослужениях, исповедовал и фактически долгое еще время исполнял обязанности настоятеля.

В конце 1984 года на место владыки Хризостома по­ставили вл. Ювеналия (Тарасова). Он сразу начал произво­дить перемещения. Перевели отцов Анатолия и Владимира Волгиных, а о. Александра Геронимуса отправили в такое место, до которого, как говорится, пять лет скачи — не до- скачешь. Батюшка с радостью воспринял свой перевод; потому что понимал: чем дальше находишься, тем больше имеешь свободы. Но его оскольские чада горевали.

«Дорогая матушка Лида, здравствуйте! Великая скорбь нашему сердцу, что неожиданно постигло нашему храму огромное горе, что не стало у нас любимого дорогого нашего батюшки, что случилось это, неизвестны на это причины все. Мы так переживаем, плачем. Теперь нам не услышать такой проповеди как нам всегда дорогой наш батюшка говорил. Хорошо, наставления много. Он привлек в этот храм людей. Все могли послушать золотых его слов. Никогда не было такого светильника в этом храме. И не будет. Очень жаль, что меня долгое время не было дома, я уезжала на родину... - Дай Бог вам всего хорошего. Аная стасия Трофимовна».

В Малакеево был огромный деревянный храм, в честь свт. Митрофания Воронежского, а священника не было уже несколько лет. Две бабушки из .Малакеево, Ма­рина Федоровна и Катя, многократно ездили в епархию, просили, чтобы им дали священника, и были счастливы, когда им прислали о. Александра.

Получив указ о переводе, мы с батюшкой поехали знакомиться. Встретили нас очень тепло. Показали нам церковь, предложили выбрать себе дом, на который уже собрали деньги (не помню, кажется, денег не хватало, и батюшка добавил свои). При доме был большой хороший сад. Душа наша расположилась к этому месту.

Переезжали летом. Помогал нам с переездом Сережа Влэдуц. Батюшке помог собрать вещи, потом сел в поезд, на котором мы с Гришей ехали, вместе мы доехали до Ва- луек, затем через Вейделевку добрались до Малакеево. Там мы еще несколько часов в пустом доме ждали батюш­ку, наконец приехавшего на грузовике с вещами. За сутки, с помощью Кати и Марины Федоровны, все расставили и начали там жить.

Начались и батюшкины службы. Помню, что, придя в церковь, я заплакала. Кто-то счел, что я плачу из-за того, что все бедно и убого. А я плакала, потому что меня умили­ло, как местные женщины, при всей очевидной нищете, ста­раются украсить храм. На иконах были домашние полотен­ца, какие-то искусственные цветочки... Это не было эсте­тично с художественной точки зрения, но меня поразило, насколько это было сделано с любовью и старанием.

Иконы соответствовали остальной обстановке. Тем не менее батюшка с почтением к ним относился. Одна икона, свт. Николая, была просто намалевана, однако ба­тюшка как-то ее принимал. Он вообще не стремился пре­образовать интерьер церкви. Он думал о ремонте крыши, о ремонте крыльца, но не о том, чтобы придать церкви сто­личный вид.

Батюшка был этим переводом доволен. Ему нрави­лось и одному там жить, ему нравилось, когда семья к нему приезжала, ему нравилось, что он — настоятель храма,

у него были хорошие отношения с прихожанами. Един­ственное, что было очень трудно - это поездки.

В августе 85-го года он писал Гаге: «Все люди к нам очень хорошо относятся, приносят молоко, яйца, само- дельный хлеб, постное масло, картошку, кур, иногда сме­тану, самодельное сливочное масло».

Как его вл. Хризостом благословил, так он и продол­жал делать: раз в две недели ездил в Москву, и бабушки полностью это приняли. А мы приезжали к нему на все ка­никулы. Мы - это я с Гришей, Ваней и Машей, а Вася, Миша и Яша уже бывали там редко, только иногда летом. Вася ездил совсем редко - у него в Малакеево начинался сильный аллергический кашель.

Постепенно налаживалась церковная жизнь. Марину Федоровну владыка благословил прислуживать в алтаре, Катя была казначеем. Обе они всегда были в храме, обе умели петь, но в хоре не были. Первое время хором руко­водила очень энергичная, громкоголосая женщина, про ко­торую батюшка говорил: она поет по принципу «смелость города берет». В помощь ей были еще три-четыре бабуш­ки. Никто из них, конечно, устава не знал, поэтому батюш­ка поминутно выбегал из алтаря, давал указания относи­тельно чтения и пения. Стихиры не пелись, а читались. Ко­гда я там была, я в основном и читала. Но на чтение ше- стопсалмия батюшка всегда благословлял Марину Федо­ровну.

Проповеди не поощрялись властями, но батюшка ни одну службу не оставлял без проповеди. Он говорил крат­ко, просто и доходчиво.

Батюшка всегда строго постился. Мы смеялись, что вместе с ним даже коты постятся. А что было делать? Сей­час я - видно, уже по старости, - коту покупаю специаль­ную готовую еду и даже курицу. В Малакеево тогда нельзя было купить курицу, и если бы даже было можно, не стали бы мы это делать на виду у людей, ведь каждому не объяс­нишь, что это покупается для кота...

Батюшка вообще к животным был довольно равно­душен, повышенной любви к ним он не испытывал. Он предостерегал: нельзя любить животных больше, чем лю­дей (такие случаи мы наблюдали). Если человек заботится о животных больше, чем о близких людях, то это свиде­тельствует о каком-то искажении в его душе. Но при этом батюшка всегда говорил: к животным надо быть милости­вым. Если он видел, что кто-то толкает, или пихает, или ногой сгоняет животное, ему это не нравилось.

У тети Наташи в Старом Осколе было такое распо­ложение: когда оса попадала в банку с вареньем, она ее от­туда ложкой вынимала и мыла, чтобы она могла дальше лететь. И батюшка относился к этому одобрительно.

В Малакеево жарким летом мух и ос было множе­ство. Он считал, что на такие напасти не надо обращать внимания. Очень неохотно соглашался на борьбу с ними. Разрешал только Кате и Марине Федоровне полотенцами выгонять назойливых насекомых на улицу.

Что касается животных в доме, то на приходе у него всегда были кошки: или оставались в придачу к дому, или сами прибивались. Батюшка ими не занимался. Он считал, что это совершенно не его дело. Если уж только кошка очень сильно мяукала, мог дать ей что-нибудь съестное, чтобы не мешала. Но бывали случаи, когда он уезжал на несколько дней, а кошку нечаянно запирал в доме. Тогда он нервничал, волновался. Один такой случай закончился трагически. Кот провел пять дней без еды в доме. И вы­жил! Но его пожалели и так накормили, что он умер после того, как его накормили. Вот это тоже батюшка переживал.

Батюшка любил словесное творчество, разные слова и словечки. Однажды в Дуброво к нам в дом пробралась какая-то кошка и уселась посреди комнаты. Батюшка по­смотрел на нее и вопросил: «Это что за лизосома такая?» Видно, вспомнил что-то из биологии. После этого кошка получила имя Лизосома. Потом эта Лизосома к нам приби­лась, жила у нас, сделалась беременна. Тогда одна в своем роде находчивая женщина сказала: «Я с этим справлюсь». Каким образом? Оказалось, что она отвезла ее в Москву, запустила в чужой подъезд и захлопнула дверь.

Не помню уже про мальчиков, а Маша в течение не­скольких лет просила собаку. Батюшка сначала держался: твердо: «Собака нам не нужна совершенно!» Это не из-за распространенного поверья, что собаке не место в право­славном доме, просто он не хотел лишней обузы. Но нако­нец всё-таки сдался.

Когда собака появилась, батюшка ее по большей ча­сти как бы не замечал. Но когда видел, что мне или Маше трудно, мог и накормить ее, и выйти с ней погулять. А ко­гда собаки не стало, он говорил: «Даже мне грустно, что собаки не стало!»

В Малакеево односельчане часто приглашали ба­тюшку на разные застолья. Он никогда не отказывался, хо­тя бывал там обычно неподолгу, полчаса - час, потом ухо­дил, оставляя людей в кругу своих близких. Пока сидел, чувствовал себя во главе стола: говорил о событии, в честь которого собрались, много шутил. Приходя, он полностью без всякой критики принимал местные обычаи. Культура еды там была своеобразная: вместо тарелок иногда давали по куску газеты, либо все ели из одной тарелки. Батюшка все абсолютно ел.

Вообще, к еде батюшка относился почтительно. Геи ворил: «Еда — это овеществленная любовь Божия».

Больше всего я запомнила в Малакеевский период соседку Настю с ее больным сыном. У сына была эпилеп­сия. Много лет это не очень проявлялось, но внезапно у него начался непрерывный тяжелый припадок, и через не­сколько дней он умер. Перед смертью батюшка его прича­стил. Я на всю жизнь запомнила его слова, сказанные ма­тери с особенной силой: «То, что ваш сын перед смертью причастился, это для него пропуск в Царство Небесное». Они были очень хорошие, Настя и ее сын, помню их улыб­ки и это батюшкино слово.

Жизнь батюшки в наше отсутствие состояла из молит­вы и занятий. Молился, занимался, ел яблоки. Тогда он ре­шил, что будет вычитывать суточный круг богослужений. Не всегда это получалось полностью, но были периоды, ко­гда он говорил: сейчас я вычитываю суточный круг. Про его внутреннюю молитву трудно сказать, но, конечно, были промежутки времени, когда внешне он ничего не делал, а на самом деле молился. Кроме того, несколько часов в день он посвящал чтению научных книг и записям в дневники. Эти дневники представляли из себя большие тетради, куда он заносил свои сердечные ощущения, связанные с прочитан­ным и с людьми, о которых он думал и молился. Поскольку он делал записи для себя, условно, я не думаю, что когда- нибудь мы сможем их расшифровать.

Когда ему хотелось есть, он готовил себе яичницу, потом мог лечь на диван с яблоком, считая, что пора от­дохнуть, мог поспать полчаса-час, затем опять начинались те же дела. В те дни, когда были службы (примерно поло­вина дней), понятно, что они полностью определяли его занятия. В остальные дни, как правило, бывали требы. Ба­тюшка никогда никому не отказывал, и если его звали, надевал сапоги и шел. В конце каждого дня батюшка писал мне письмо.

Без меня батюшка вряд ли имел такую определенную структуру дня, но при мне было установлено, что в час дня надо начинать готовить обед. Утром можно чем-нибудь заниматься, а в час дня надо взяться за обед и читать кафизму. Можно одновременно: один чистит картошку, другой читает кафизму. А после обеда батюшка говорил, что надо поспать, а дети убегали гулять.

Жизнь всей семьи батюшка крепко держал в руках, полностью структурируя ее. В любой момент про любого члена семьи он знал, что этот человек делает. Уходя спать, он всем сообщал, что идет спать на такое-то время, и все­гда обеспечивал себе этот сон, зная, чем в это время будут заняты члены семьи. В принципе не могло быть такого,

чтобы он ушел, не сказав, куда и на какой срок. Того же требовал от всех членов семьи. А когда внезапно «исчезал» кто-то из присутствующих, шутливо комментировал: «Ушел, не говоря ни дурного, ни хорошего!»

Вот еще одна важная вещь. Когда я о чем-то очень волновалась, батюшка говорил мне: надо об этом помо­литься и затем полностью предоставить это Господу, а с себя волнение снять. При нем я, может быть, не так часто пользовалась этим советом, а теперь я его часто вспоми­наю. Человеку пребывать в состоянии напряжения, «манд­ража», вредно, и я понимаю, что все напряжения и «манд­ражи» надо снимать таким вот образом.

Малакеевские и старооскольские женщины в своих воспоминаниях пишут, что мы жили в бедности. Мне это и в голову не приходило.

Мы никогда не заботились, чтобы наше жилье вы­глядело так, чтобы, как говорится, люди ходили и ахали. Не особенно заботились и об одежде. Нашими приорите­тами было общение и обучение детей. Мы считали, что все необходимое у нас есть. Иметь свыше необходимого нам не было нужно. А что было необходимым? Аппарат, чтобы показывать детям диафильмы! По вечерам маленьким де­тям показывали диафильмы. Очень любили фильм про ко: тенка Вилли, которого хозяева долго искали, а он нашелся! спокойно спящим в своей корзинке. Оттуда пошло выра*|[ жение батюшки: «С ним получилось, как с котенком ВилЯ ли». Это когда родители волнуются: ребенок потерялся; где же Маша? - Нашлась в соседней комнате, спокойно играет в куклы. Кстати, вот еще его словечко: «Спит спо­койно, как наш слон». Оно пошло с ранней молодости HSi прошло через всю жизнь.

Еще выражение батюшки: «Руками не сделаешь». Это говорилось о сложных ситуациях, в которых человечек ские усилия представляются бесполезными. Например; восстановить мир в распадающейся семье. Хотя батюшке иногда такое удавалось.

Когда батюшка уже служил в Дуброво, мы познако­мились с одной семейной парой, строившей там, неподале­ку дачу. Они стали нашими прихожанами и друзьями. Од­нажды звонок от них из Москвы: «Мы разводимся». Ба­тюшка говорит: «Надо ехать». Всё бросил, поехал в Моск­ву, провел там целый день и помирил их.

РУБЕЖ 90-Х: МОСКВА

В малакеевский период у нас, как обычно, появлялись новые знакомые. Гена Куртик, зная интересы батюшки, при­нес ему работы Георгия Владимировича Рязанова. Батюшка за них ухватился, очень внимательно читал и дал такое ре­зюме, что это интересно и в основе своей правильно. Хотя ему не очень пришлась по душе форма подачи. Батюшка, ко­гда его чьи-то работы интересовали, разыскивал этого чело­века и приглашал к себе. Так и Рязанова он разыскал, и тот стал приходить к нам. Он и свою жену приводил. В общем, был такой короткий период, когда казалось, что завязывает­ся дружба. Все-таки дружба не завязалась. Причины тому были как психологические - оба по натуре были лидерами, так и мировоззренческие — Рязанов был, по выражению ба­тюшки, «синкретист», принимавший все верования, но больше приникавший к иудаизму. Виделись они не так уж много, но несколько лет состояли в переписке.

Рязанов говорил, что привычные для нас законы фи­зики существуют только в некоторой парадигме, и можно нечто сделать, что выводит из того замкнутого и хорошо организованного пространства, в котором мы живем. А ес­ли из него выйти, то будут другие законы. Это батюшка принимал, но считал, что нехорошо выходить своевольно из того мира, в который нас Бог поместил.

В этом ключе он воспринял и «фокус», увиденный им в то время. Производились некие пассы руками, и стул с человеком поднимался в воздух (или что-то в этом роде, точно не помню). Батюшка считал, что это вполне могло быть результатом выхода в другую реальность, с другими законами. А некоторые люди говорили, что они в это поверить не могут, мало ли какие фокусы фокусни­ки показывают. А еще были люди, которые просто смея­лись. Вот, объяснения нам не нужно, не хотим знать, как это получается, но что так получается - это страшно смешно.

Батюшка ни с кем не полемизировал. Для себя он считал, что он это понимает, но повторить это у него же­лания не было. Он считал, что это магия и овладевать этим опасно.

Батюшку всегда интересовал мистический опыт дру­гих людей. Я помню, его поразил такой случай. У него уми­рала двоюродная бабушка, не имевшая никакого понятия ни о Церкви, ни о церковных людях. Перед смертью она вошла в такое состояние, при котором она видела духовный мир, пересказывала ему, называя и светлых личностей, и «чер­тей», и говорила: «Мне это так удивительно, я к этому со­вершенно не привыкла!» Эти видения его тогда потрясли.

В 2003 году, когда Маше было 14 лет, ей в Мишиной больнице сделали операцию по поводу аппендицита. Опе­рация прошла успешно, и ее из операционной перевезли в палату, где находилась и я. Она еще спала, но как-то странно, постоянно дергаясь. Что-то с ней было не так. По­том она открыла глаза и начала говорить. И два часа она была в таком состоянии, что говорила: «Я все понимаю, я вас вижу, вижу стены... Ой, меня уносит, меня уносит... Теперь я вижу реку. И на той стороне стоит твоя мама. Она мне говорит: вот какая ты выросла». Маша видела и по­койную Галину Абрамовну. Говорила: «Я еще не решила, остаться там или вернуться к вам». Ее мотало по мирам. Я забыла подробности, и она забыла. Я думаю, что Господь специально стер это из памяти, так что, возможно, это не нужно рассказывать... Я, естественно, очень переживала и плакать стала. Звоню батюшке, он говорит: это все очень важно, записывай.

А Миша, наоборот, был недоволен, просил меня из палаты не звонить батюшке, выйти, говорил, что это про­сто возбуждение после наркоза. Маша, кстати, сама все эти два часа говорила: «Телефон нельзя включать!» - «Ма­шенька, ведь нужно же папе рассказать, что тебе сделали

операцию?» - «Нет, нет, он молится и все знает, а телефон из палаты унесите». Ну, я ее слушаюсь. А Миша опять строго: «Ничего страшного не происходит, что это вы пла­чете и волнуетесь, надо все это прекратить». В результате такого его настроя все стало потихонечку успокаиваться, Маша все больше оставалась с нами и постепенно полно­стью пришла в себя.

Анестезиолог, которая время от времени появлялась в палате, передо мной оправдывалась: «Я ей дала самую маленькую детскую дозу наркоза!»

Бывает, что люди не выходят из наркоза. Мне расска­зывали, что после операции одной женщины ее мужа поса­дили рядом с ней и сказали, чтобы он следил за тем, кая она просыпается. Он сидел и читал книжку. И когда под­нял глаза на жену, увидел, что она умерла. Я думаю, что Маша могла умереть и это зависело от ее свободной воли.

* * #

Летом 1989 года сгорел малакеевский храм. В тот момент там не было ни меня, ни батюшки. Перед этим ба­тюшка отслужил очередную литургию и поехал в Москву. Ночью, пока он ехал в поезде, произошел пожар. Ему по­звонили, когда он уже был в Москве, и сказали, что цер-.| ковь полностью сгорела. Я видела, что батюшка совер­шенно потрясен и подавлен этим известием.

Делать нечего, надо докладывать архиерею. Поехал к архиерею. Вернулся с большим, старым, перевязанным ве-1 ревкой чемоданом и объяснил: «Это - церковь». Там было всё необходимое для церкви. Антиминс, служебные сосу­ды. Вид у батюшки был победительный: всё, если чемодан этот есть, то остальное приложится. Когда в Малакеево! купили дом для временной церкви, то этот чемодан рас­крыли и одну из комнат превратили в алтарь.

Примерно в это же время о. Александр начал служить литургии в Москве. У него было благословение на это слу-| жение и, соответственно, антиминс. Батюшка очень ценил эту возможность и трепетно к ней относился. На некоторые службы он приглашал своих близких людей, а некоторые служил со мной вдвоем, разве что кто-то из детей мог забе­жать. В Пасхальную неделю он очень любил служить и служил каждый день. Я не уверена, что в последние десять лет это было каждый год, но несколько лет так было.

Устраивались также и вечерние домашние службы. Батюшка всегда стремился отслужить всенощное бдение, независимо от того, сколько человек присутствует на службе. После перевода в Дуброво в течение нескольких лет всенощную он часто вычитывал в машине - прихожане на вечерние службы обычно не ходили. Мы садились в машину, доставали книги, и всю дорогу была служба. Она заканчивалась как раз к нашему приезду. Дорога занимала два с половиной часа, и служба занимала два с половиной часа. Батюшке, наверное, казалось, что это такое его хит­роумное изобретение. А потом он съездил на Афон и ска­зал: «Больше я так делать не буду».

На домашние службы к батюшке часто приходили люди, которые по разным причинам не могли ходить в храм. Старые, немощные, с тяжелым грузом атеистическо­го воспитания. Такие духовные дети у батюшки были.

* * *

В начале 92-го года батюшка познакомился с Вален­тиной Ильиничной Постоваловой, а следом с ее сестрой Лидией, мужем Лидии Федором Валерьевичем Калининым и другими членами братства свт. Алексия. К моменту зна­комства с о. Александром они составили ядро двадцатки при только что переданном Церкви храме Николы Заяиц- кого на Раушской набережной. Им удалось получить дом причта при этом храме, где они и обосновались. Туда ста­ли приглашать батюшку — для молебнов, бесед, совмест­ных трапез.

Большую роль в жизни братства играл владыка Прокд (Симбирский и Мелекесский). Членом братства был его племянник, Александр. Впоследствии он стал священником, умер очень рано. Благодаря этому человеку члены братства относились к владыке Проклу как к своему покровителю; Когда он приезжал, они благоустраивали для него комнату в домике на Раушской, старались по-особенному его уго- стить. Батюшка очень почитал владыку, ходил к нему, ис­поведовался, разговаривал с ним обо всем.

Однако полного взаимопонимания с руководством братства у батюшки не было. Например, когда батюшка хотел пригласить владыку к нам домой, братство катего­рически воспротивилось этому. Лидия Ильинична счита­ла, что в такую квартиру владыку никак нельзя пригла­шать.

Нас же с батюшкой мало заботил интерьер квартиры. Особенно батюшку, который относился к таким вещам скорее с юмором.

Был один раз такой случай. Я очень расстраивалась из-за неаккуратности детей. Стала к батюшке приступать с вопросом: что с этим делать? Но он меня отсылал, не хотел мне отвечать. Тогда я его дергаю, дергаю: ну вот, скажи: придет к тебе женщина, посторонняя, и скажет: батюшка, у меня вот такая проблема: у моего взрослого сына посреди комнаты всегда валяются грязные носки. Что ты этой жен­щине ответишь? - Как что я отвечу? Я ей скажу, что у моего сына тоже посреди комнаты валяются грязные носки!

Руководители братства были люди другого склада, но батюшка долгое время считал, что в чем-то можно к ним и подстроиться. По их просьбе он стал проводить беседы в домике братства.

Я помню, как Лидия Ильинична сказала: мы «тём­ные» люди, не понимаем всех церковных слов; пожалуй­ста, начинайте нам объяснять. Она просила, в частности рассказать о структуре службы, о ее символике, о проис­хождении. Это были самые первые беседы. Потом темы стали определяться батюшкой, на основе тех вопросов, ко­торые ему задавали.

После бесед устраивались трапезы, в первое время для всех присутствовавших на беседе, а потом, может быть, только для избранных.

Вскоре начали оборудовать домовую церковь на вто­ром этаже. Сначала это была полупустая комната с не­сколькими иконами, перегороженная занавеской. В этой комнате в 1993-м году батюшка и начал служить.

Служил в домовой церкви также и настоятель Нико- ло-Заяицкого храма, о. Александр Короленков. Братство предоставило ему с матушкой Ольгой и маленьким Спири­доном комнату в домике братства; какое-то время они там и жили постоянно.

ДУБРОВО. ТРУДНОЕ НАЧАЛО

Еще до пожара в Малакеево ставился вопрос: трудно ездить, не перевестись ли батюшке в Москву? При новых веяниях это начинало казаться возможным. Но после по. жара он сказал: сначала я должен построить церковь, по- том буду переводиться.

Братство свт. Алексия было заинтересовано в пере, воде батюшки, искало варианты. Однако с Москвой не по­лучалось.

Лидия Ильинична рассказывала, что как-то, в поездке по Подмосковью, они увидели человека, копающего гряд- ки, и им захотелось и самим иметь землю, чтобы так же возделывать ее. Им удалось получить большой земельный участок в селе Дуброво, почти на границе с Калужской об­ластью. Рядом была полуразрушенная церковь, которую они взялись восстанавливать. Раз церковь, значит, нужен священник. Так мы туда и попали.

Валентина, рассказывая нам о Дуброво, особенно восторгалась красотой этого места. И мы, впервые приехав туда в конце 1993 года, с радостью убедились, что она бы­ла права. Красная кирпичная церковь и бывший дом клира стояли на высокой горе над рекой Протвой. Оттуда откры­вался изумительный вид на поля, лес, реку, на ведущую к церкви дорогу.

Однако нас больше интересовало состояние храма, Крыльца в нем не сохранилось, так что мы с некоторым трудом попали внутрь. В помещении не было ни окон, ни дверей. Кирпичная кладка была значительно повреждена Деревянных конструкций не сохранилось вообще. Кое- где видны были остатки старых росписей, но восстано-i вить их было невозможно, поэтому старую штукатурку? было решено полностью снять. Потом этим занялись ра­ботники братства.

В доме клира первый этаж был без пола, а второй без крыши. Всюду гулял ветер, и зимой было холодно, как в чистом поле. Но у нас никакого страха не было, а наобо­рот, было чувство, что надо браться и делать, и превращать этот запущенный храм в действующую церковь.

Официальный указ о переводе в Дуброво в качестве настоятеля храма во имя св. Димитрия Солунского батюш­ка получил к январю 1994 года, но зимой мы не могли пе­реехать - жить было негде, служить было невозможно, по­этому еще полгода батюшка служил в домике братства.

Уезжать из Малакеево, расставаться с куском жизни, прожитым там, нам было грустно. И с людьми было грустно расставаться. Но люди эти видели, что батюшка уезжает не ради лучшей жизни, а из-за ухудшения здоровья. Много лет ездить туда-обратно на дальнем поезде каждые две недели изматывающе трудно. И они его жалели и, можно сказать, отпустили. Помогали нам собираться, укладывали вещи в коробки, на коробках написали, какие вещи должны ехать в Дуброво, какие в Москву. Уезжали в Рождество, отслужив первую службу во вновь отстроенном храме.

Прошла холодная часть весны, и в начале лета мы выехали в Дуброво. Жить все равно негде было, хотя ле­том, в каком-то смысле, можно жить и на улице. Братство договорилось с кем-то из местных бабушек, и нам выдели­ли одну комнату. Там же должны были разместиться и Ли­дия с Федором. Когда в первый же день встал вопрос, как мы будем ночевать, они сказали: ночуйте, а мы себе место найдем.

Какое-то время, не очень долго, мы жили у этой ба­бушки. Не помню, взяли ли мы с собой в тот первый при­езд младших детей. Грише тогда было двенадцать, Ване восемь, а Маше пять. Трое старших уже давно устраивали свою жизнь самостоятельно.

Тут же стал, конечно, вопрос, чтобы доставать себе какое-то жилье. Довольно быстро Федор купил два голу­бых вагончика, в каждом две комнаты. Эти вагончики со­

единялись между собой, так что получалась как бы четы рехкомнатная квартира. Две комнаты метров по двена­дцать и две метров по шесть. Про один из вагончиков ба­тюшка сказал: вот эти две комнаты служащему священнику и его семье. Федор с Лидией без особой охоты, но эти две комнаты батюшке уступили. Первая большая комната, куда входили с улицы, была сделана кухней-столовой, а в маленькой обычно размещался кто-то из приехавших в братство.

Федор гордился тем, что купил вагончики, рассчитанные на морозы, и, когда проведут электричество в наладят отопление, они будут хорошо держать тепло. Оно так и было, но мы этого не застали, потому что прожилн там только одно лето. Первое время электричества не было, готовили на керосинке и на костре. Приспособили для этого два кирпича, на которые можно было поставить ка­стрюлю. Воды рядом тоже не было, возили на машине щ колодца. Туалет кое-какой сколотили на улице.

Когда привезли вагончики, Федор хотел поставить их  на церковной земле. Но батюшка сказал:

— Нет. На церковной земле нельзя.

-       Почему?

И я спрашивала, и Лидия с Федором спрашивали. И батюшка отвечал:

-       Если вы так сделаете, будет пожар.

Для нашей семьи места в голубом доме, в общем, хватало. В маленькой комнате размещались батюшкина кровать и письменный стол. При этом стол пришелся точ­но по месту, впритык, но поместился. Батюшка посмотрел! на это и сказал: «Ну видишь, доказательство, что Бог! есть!»

Эту комнату батюшка считал своим кабинетом, где он мог уединиться, молиться, готовиться к какому-то выступлению. Во второй комнате жила я с тремя детьми. Но двенадцатилетнему Грише уже не нравилось жить с нами а одной комнате.

Еще до покупки дома у меня была мысль, что летом можно жить и в палатке. Батюшка согласился со мной, ку­пил палатку и поставил ее на церковной территории. В этой палатке поселились рабочие, и Гриша ушел к рабочим.

Ваня оставался с нами. А потом он заявил, что будет ночевать в церкви. Ему это казалось очень высоким и за­мечательным. В какую-то ночь мы с ним попрощались, и он ушел ночевать в церковь. В двенадцать часов ночи слышу - кто-то лезет в окно. Смотрю: Ваня! В церкви ока­залось не совсем хорошо, дома ночевать лучше.

Довольно скоро электричество все-таки сделали. Ну, как сделали? Методом закидывания проводка на провода. Попросту говоря, уворовывали. Батюшка, конечно, огорчал­ся, хотя не беспредельно. Он считал, что, пока такие условия, это допустимо, но, конечно, надо как можно скорее это уре­гулировать. Морщился, но категорически не запрещал.

Все это лето я курсировала по дороге от голубого до­мика до церкви с бидонами с едой. Не помню, то ли Нина Пименова (повар братства) готовила в своей палатке, и я носила к себе, то ли готовили, наоборот, у нас, и я носила рабочим.

Первая литургия в Дуброво служилась на Вознесе­ние, 9 июня. К этому дню собрали все предметы, необхо­димые для богослужения. Оконные проемы затянули пленкой, вместо крыльца приставили деревянную лесенку. В храме не было дверей, поэтому каждый раз все приходи­лось уносить в дом, а к следующей службе обратно. У ба­тюшки была главная забота: начать служить. Он все время повторял: начнем служить - служба к себе все притянет.

А кому петь? Сначала пели Лидия с Федором, а по­том они перестали приезжать регулярно. И тут батюшка мне сказал: делать нечего, придется петь тебе. А я до этого кроме как на домашних службах никогда не пела. Помню, как после первой службы я спросила у женщин из Залучного: как вам показалось, похожа служба на то, какой должна быть служба? И они мне отвечают:

— Мы никогда раньше в церковь не ходили, откуда нам знать?

Этим летом мне еще не приходилось петь совсем одной: Валентина пела, когда приезжала, Нина пела. Валентина всегда хорошо к нам относилась.

В это время отношения с братством уже не были без- облачными. Обострение началось с того, что Лидия Ильи­нична объявила, что каждые выходные будет приезжать братство, будет общая трапеза. И почему-то батюшка решил, что он отвечает за организацию этой общей трапезы. Он поручил мне составить список необходимых продук­тов. Я написала список, сколько нужно на два дня на сорок человек. Лидия Ильинична, видимо, имела в виду что-то другое и была недовольна, что это дорого обойдется и не на чем возить. Хотя до этого говорилось, что будут маши­ны, и автобус будет ездить туда и обратно. Это произошло чуть ли не в первые субботу и воскресение.

Дальше ситуация только ухудшалась. Батюшку огор­чало, что руководители братства не слушаются его в цер­ковных вопросах. В частности, судя по всему, они считали, что церковной кружкой также распоряжается братство, ко­торое и решает, сколько денег на что выделять. Батюшка понимал иначе: все деньги из церковной кружки идут только на церковь. Поэтому в этом вопросе он твердо вос­противился братству. Он и себе ничего не брал из кружки, всё пню на восстановление храма.

М. Когда батюшка принимал какие-то наши по- жертвования, он всегда уточнял, на храм мы даем или на семью.

Надо сказать, что это лето было самым бедным за всю нашу жизнь. И в Старом Осколе, и в Малакеево при­хожане кормили нас с избытком. Да и деньги были через церковь. А здесь денег на содержание семьи батюшка не получал, продуктов не хватало, машины, чтобы привозить их, тоже не было. Я помню, как мы с Ниной ходили вдвоем пешком в Вышгород, садились на автобус, ехали в Верею, наполняли четыре сумки продуктами на неделю, ехали об­ратно в Вышгород и с четырьмя сумками шли три кило­метра в Дуброво.

В денежных вопросах в течение всего лета был пол­ный хаос. Кто на какие деньги питается, каждый раз реша­лось отдельно. В результате всего этого к осени владыка Прокл принял такое решение: «Все. Вы разводитесь и друг друга больше не касаетесь. Батюшке с его семьей красный дом, он живет на церковной территории, братству голубой дом вы живете около своей земли, около своего сада».

Надо сказать, что этот «развод» касался только быто­вых вопросов и не превратился в полный разрыв. Братство отстроило для нас дом клира, большие средства вложило в восстановление храма, участвовало в жизни прихода.

Тем не менее, у батюшки осталось к ним некоторое не­доверие, напряженное отношение. Не исключаю, что это бы­ло связано еще и с тем, что ему приходилось много общаться с работниками братства, которые часто и, по мнению батюш­ки, не без оснований жаловались на свое руководство.

Начиналась осень. Жить было негде. В голубом доме мы больше жить не будем, это очевидно, и владыка Прокл принял такое решение. Красный дом (дом клира) был не достроен. Но батюшка твердо сказал: я здесь буду слу­жить, я здесь буду жить, хоть землянку себе вырою! Ве­лись переговоры с одной из прихожанок, Клавдией Андре­евной, чтобы в крайнем случае жить у нее. Это, однако, было неудобно и для нее, и для нас. Оставался только недостроенный красный дом.

В красном доме второй этаж был совершенно не го­тов, стены не были достроены, не говоря о крыше. На первом этаже в центральной комнате стояли верстаки и была мастерская, в одной из маленьких комнат жили ра­бочие, а во второй поселились мы. С начала учебного го­да мы на субботу и воскресение ездили туда с тремя детьми, а центральная комната превращалась в место для богослужения.

Батюшка никогда не боялся, что вот так и так нельзя делать. Собираемся мы в Дуброво. Что нужно для богослужения? Нужен материал покрыть престол. Говорит: найди скатерть. - Эта подойдет? - Не подойдет. - А эта? - Подойдет. Складывай. — Еще нужны такие-то сосуды. Опять-таки я беру из домашней утвари. - Все, берем, едем_; (Я не об евхаристических сосудах говорю, они были от­дельно). Я говорю о том, что он не держался за то, чтобы все было как должно - важно, чтоб было, и все. Сила его была такая, что надо ехать и служить, ехать и делать. И тогда к службе все приложится. И его вера в это не была посрамлена.

В ту первую зиму произошла запомнившаяся нам история. Тогда мы приехали только с Машей. На улице был тридцатиградусный мороз. Рабочие натопили печку, все легли спать. Слышу, Маша во сне стонет: «Не могу быть! не могу быть!» Я встаю и чувствую, что мне почему-то! очень трудно встать. Думаю, какая стала старая, трудно к ребенку ночью подойти! Подошла к ней, спрашиваю: «Машенька, что с тобой, почему ты не спишь?» А Маша! опять: «Не могу быть, не могу быть...» И тут батюшка говорит: «Кажется, что-то с воздухом». Когда он это сказал я вспомнила, что есть такое слово — угар. Спрашиваю: что угар? Он говорит: «Может быть. Сейчас пойду, посмотрю». Вышел из комнаты, стал смотреть печку и упал. Я вскрикнула, рабочие выскочили и поняли, что угар и что батюшка потерял сознание. Они вдвоем оттащили его к. входной двери, посадили на пороге - а мороз был тридцатиградусный - и тогда он пришел в себя. Нас с Машей обеих тошнило, рвало, но сознания мы не теряли. Еще сутки у всех нас было плохое состояние.

В общем, Маша нас спасла. Если бы она во сне не начала говорить, что она жить не может, то мы все могли бы умереть.

СТРОИТЕЛЬСТВО

Первой же зимой оказалось, что не всегда возможно на машине добраться до Дуброво. В снегопады дорогу заметало, тогда машину оставляли, а сами переходили ре­ку пешком, рядом с мостом, по льду. В весеннее полово­дье вода заливала мост, и тогда шли через пешеходный мост из Залучного села, находившегося за три км от Дуб­рово на другом берегу Протвы. Несли на себе в гору все привезенное из Москвы.

Но я должна сказать, что, когда мы уже оказывались на месте, нам было очень хорошо. Мы отрезаны от всего мира, как бы на острове находимся, добраться до нас невозможно, а вот тут у нас совсем своя собственная жизнь - хорошая... Мы будто попали в какой-то прекрасный мир. Батюшка говорил: «У нас тут Нарния».

На время половодья обычно приходилась первая не­деля Великого Поста, когда у нас гостили чада и друзья батюшки из Москвы. Уезжая от нас, они опять перебира­лись через реку. В это время лед часто был совсем некреп­ким, иногда уже отдельными льдинами, и какой-то один переход был совсем цирковым. Тогда реку переходили наш Яша с Аней и Алешей Скоробогатовыми. Мы с ба­тюшкой провожали их и наблюдали, как они прыгали со льдины на льдину.

С. К соблюдению Поста батюшка относился стро­го. Первые четыре дня сам не ел ничего. Следил за тем, чтобы мы больше молчали. Пресекал болтовню. Как-то мы с Валентиной мыли посуду. Батюшка услышал наш разговор и прислал матушку, чтобы она пресекла болтов­ню. У нее это не получилось, тогда он пришел, всех разо­гнал и вымыл посуду сам.

Еще воспоминание про это время — что там всегда было холодно. Первые 2-3 года это была постоянная тема,

что холодно. Перепады температуры: около печки жарко, на расстоянии два метра холодно.

С. Когда мы приезжали, матушка давала нам детское электрическое одеяло. Мы им пользовались по очереди. Когда засыпал один человек, одеяло с него снимали ц перекладывали на другого.

Служба в это время бывала дома. Это было очень хо­рошо и уютно. Когда мало людей и служба в доме, это производит особое ощущение и впечатление. Конечно, первую неделю Поста вся жизнь была подчинена службе Службы первой недели Великого Поста занимают очень много времени. Так что кроме служб, организации общей трапезы и сна почти ничего не было.

С. Батюшка служил в большой комнате, где распо­лагался престол, а мы все стояли в маленькой комнатке перед открытой дверью. Было как-то страшно, и я даже спросила у батюшки: «Почему так страшно?» И он от­ветил: «Потому что близко всё».

Как-то после службы Валентина, выходя из этой дальней комнатки, захотела приложиться к Евангелию которое лежало на престоле. Но батюшка ее в последний момент удержал, схватил, потому что ей этого делать было нельзя. Это было пространство алтаря.

Валентина была единственным человеком из брат­ства, который реально участвовал в нашей жизни, в жизни внутри нашего красного дома. Батюшка ее принимал.

Как-то батюшка был болен, ему было плохо, и он не вставал с кровати. Он велел нам с Валентиной печку то­пить. А у нас не получается. Я к нему подхожу, объясняю, что все сделали как он сказал, а печка не разжигается. Он слушал, несколько раз еще отсылал: сделайте еще так, сде­лайте еще так, потом молча встал, крякнул, пошел и мо­ментально зажег печку.

В Великий Четверг впервые появился Митя Князев, в будущем о. Димитрий. Он услышал, что здесь открылась церковь, при этом в честь Димитрия Солупского, и в такой день не мог не пойти на службу. Он пришел из Воскресенок за шесть километров от Дуброво, с одним из своих родственников и с двумя собаками.

Бывший спецназовец, он сразу открыто рассказал о себе и батюшка его принял, поставил алтарничать. Митя стал очень активным помощником. Он наблюдал за всеми строительными работами.

Собаки не отступали от него ни на шаг. Если он лез на крышу смотреть, как ее покрывают, то собаки и туда пытались лезть за ним. Потом, когда возобновились служ­бы в храме, собаки и в храм пытались заходить. Тогда кто- нибудь кричал, Митя выскакивал и прогонял их.

Батюшка сразу расположился не только к Мите, но и ко всей его семье. Он увидел, что это большой сильный род. Всех людей в этом роду он ценил. Когда болела Митина мама, он причащал её, а потом, когда она умерла, от певал в Воскресенках, принимая все близко к сердцу и особенно сочувствуя отцу в его горе.

Восстановлением храма стали заниматься с наступ­лением весны. Батюшка договорился с районной админи­страцией, и они прислали солдат из Кантемировской диви­зии. Помню, батюшка из Москвы как-то меня известил, что они прибывают, и мы с Ваней вдвоем под проливным дождем бежали в Воскресенки за Митей, чтобы он пришел распорядиться, дать солдатам работу.

Потом с этими солдатами происходили разные странные штуки. Оказалось, что они постоянно голодны. То таскают продукты из нашего холодильника - ладно, считаем это нормальным; то однажды съели все наши просфоры... Всякие были истории. Батюшка жалел их, старался смотреть на ситуации их глазами. Но строго сле­дил за качеством работы. А у одного капитана там вся се­мья крестилась, его жена - моя крестница.

Когда стало теплее, из дома перешли служить в раз­рушенную церковь. Кроме праздников, когда приезжали гости из Москвы, народу было немного, особенно на вечерних службах. Батюшка говорил: «Интересно, вспомнит ли Господь, как мы с тобой вдвоем служили?»

С. На одну из первых Пасх приехал полный автобус из Вышгорода. Стояли на службе, потом батюшка после «Отче наш» вышел исповедовать. Все эти приехавшие по­дошли к исповеди, после чего погрузились в автобус и уеха­ли. Решили, что это все.

Руководители братства иногда приезжали на праздники, участвовали в общих застольях. Могло бы удивить, как при том, что у батюшки с братством испорчены отношения, он их на этих трапезах хвалит и благодарит. Я его не выспрашивала, мне это было понятно и органично. Он не лукавил, когда их хвалил и благодарил, и не лукавил, когда от них отворачивался. Он к ним относился двойственно. Он считал необходимым их благодарить за по­мощь в строительстве, которую они оказывали, он считал необходимым их хвалить, чтобы иметь с ними положи­тельный контакт, а с другой стороны старался держаться от них подальше.

Особая тема - дорога в Дуброво. Сначала братство обещало выделять нам машину с водителями. Но это то получалось, то не получалось, и в этих случаях мы с ба­тюшкой со всеми вещами ехали на автобусе до Вереи, потом пересаживались на автобус до Вышгорода и дальше шли пешком. Такси тогда там не было. Однажды батюшка настолько утомился после дороги, что сказал: «Все. Больше так не будет». А когда батюшка так говорил... После этого он быстро нашел Олега Алексеевича. Это был пер­вый наш водитель, очень хороший. Вообще с нашими во­дителями мы всегда дружили.

Мы ездили на старенькой машине, кем-то подаренной храму. Она постоянно ломалась. Однажды мы ехали с Ми­тей Князевым, торопились на службу. Вдруг, километров за восемь до Вышгорода, машина встала. Как выяснилось, по­рвался какой-то ремень. В те годы по этой дороге зимой практически никто не ездил, от силы машины три в день, так что просить о помощи было некого. Митя побежал в ближайшую деревню искать у людей запасной ремень, Олег Алексеевич последовал за ним, а батюшка сидел и напря­женно молился, и я старалась делать то же. Даже Митя был удивлен, что мы сидим и не суетимся. В конце концов нашелся ремень. Поставили его и поехали дальше.

В апреле 95-го года мы были дома, в Москве. Разда­ется телефонный звонок. Звонят из какой-то официальной инстанции: «У вас произошел пожар». Батюшка сразу по­ехал, и с ним вызвался поехать Кирилл Великанов, за что я ему очень благодарна. Приехали, увидели, что второго этажа, только что отстроенного, реально нет. Среди прочей утвари сгорели подаренный на днях холодильник и но­венький велосипед. Мне обидно было, что эти новые, по­жертвованные вещи совсем нам не послужили. Батюшка, конечно, больше огорчался из-за пропавших книг. Они по­чти все сгорели, а обрывки того, что осталось, валялись на земле, разнесенные ветром. Батюшка охал: «Вот еще одна страничка валяется!», но не переживал уж очень. Мы оба знали, что все необходимое у нас так или иначе будет.

Оказалось, что рабочие проолифили второй этаж и разожгли посильнее печь, чтобы просушить олифу. На первом этаже ничего не сгорело, но все было залито водой. Такая смешная деталь, что перед отъездом из Дуброво мы всегда просили рабочих не уносить наш чайник вниз, оставлять наверху, чтобы мы, когда приедем, имели его под рукой. В тот раз они не послушались, и чайник таким образом сохранился.

Ремонт и восстановление дома продолжались все ле­то. Мы перешли жить на первый этаж, а когда и первый этаж стали ремонтировать, переместились в церковь. От­делили часть трапезной, отнесли туда диван, кое-какие ве­щи - плитку, кастрюльки. Вставал, конечно, вопрос - не странно ли это, жить в церкви? И батюшка говорил, и моя душа давала такой ответ - странно, но раз уж так получи­лось по необходимости, то это скорее хорошо, чем плохо.

То лето отмечено очень активным строительством Все время разные люди жили у нас, поэтому трудно говорить отдельно о жизни семьи. В церкви поставили наконец двери и окна, и появилось ощущение замкнутого пространства. Это был существенный этап, в частности, потому, что стало возможным оставлять церковную утварь в храме, запиравшемся на замок.

Летом и на праздники у нас всегда бывало много гостей. Мы с батюшкой очень радовались им. Мы всегда считали, что принимать гостей - прямое наше дело. Батюшка ощущал его как продолжение своего священнического служения.

Нашу жизнь постоянно сопровождали Сережа и Ира Влэдуцы, которые тогда много бывали в России. Часто гостили Аня и Алёша Скоробогатовы. Однажды летом решили эти две семьи идти купаться на речку. А я купаться не люблю и пошла на речку стирать. (В Дуброво, кстати, есть Ирина картина, на которой я с тазом. Вот и в тот день я так же поднималась после стирки от реки к церкви). Ба­тюшка оставался дома. Компания молодых людей и детей отправилась купаться за голубой дом.

Казалось бы, все безоблачно. Но когда я закончила стирку, как раз в этот момент они вернулись, и видно бы­ло, что происходит что-то совсем ненормальное.

Все были взъерошенные, испуганные. Постепенно начали рассказывать. Сначала Аня стала спрашивать ба­тюшку: «Почему вы меня не ругаете?» - «За что тебя ру­гать?» - «Чуть не утопила детей, и сама чуть не утону­ла».

Оказывается, она объявила детям, что очень хорошо плавает и может катать их на себе. Река по пояс, так что это представлялось абсолютно безопасным. Посадила к себе на спину Машу и Веру Влэдуц, Вера сзади, держита за Машу, а Маша впереди и держится за Аню. Аня гово­рит: «Маша, смотри, только за горло меня не бери». Но от воды и солнца Маша вдруг стала терять сознание и сильно

ухватила Аню за горло. Аня попыталась встать и обнару­жила, что они заплыли в водоворот.

Они поняли, что тонут, начали кричать. А Саша Влэдуц, плававший недалеко, подумал, что это они так весело играют, и со всей скоростью устремился туда, что­бы включиться в эту игру. Только через некоторое время Алеша понял, что они не играют, а тонут. Он помчался туда их спасать. С его помощью Аня первая нащупала почву под ногами, но тут затянуло самого Алешу. Само­стоятельно выбраться он уже не мог. Потом Аня расска­зывала, что ей уже рисовалось, как она будет жить одна вдовой с двумя детьми.

В это время Ира сидела на берегу и немножко зли­лась на компанию из трех молодых людей, которые рас­положились неподалеку и нецензурно выражались. Ира сидит и думает: «Что они тут делают? Тут дети купают­ся, а они учат их такой лексике...» Но эти молодые люди тоже увидели, что происходит, вскочили в воду и всех спасли.

Мне напоминают о тяжелых бытовых условиях, в ко­торых мы жили, о трудностях, с которыми постоянно стал­кивался батюшка в налаживании отопления, электричества и т.д. Но я всегда говорила: жить можно в любых услови­ях. Мое внимание больше было направлено на то, чтобы приспособиться к тому, что есть. Поэтому я не помню всех деталей, когда что включили, когда что провели. Запомни­лось мне появление водопровода: это, конечно, важная вещь. До него носили воду из родника и из колодца. Сна­чала сделали канализацию, потом водопровод. Но это было уже незадолго до батюшкиной смерти.

* * *

В 1997-м году мы с батюшкой ездили в Америку по приглашению Пола Вальера, епископального священника, с которым батюшку познакомил Владик (вскорости о.

Владимир) Зелинский. Эту поездку трудно охарактеризовать одним словом: понравилось или не понравилось. Это все тонкие вещи.

Но начну сначала. Мы (т.е. мы с батюшкой и Натаща Костомарова, жена Владика) прилетели в Индианаполис, Нас встретил Пол Вальер и отвез на машине в те дома, где мы должны были жить. Мы с батюшкой жили у четы американцев, разместившей нас в комнате уехавшего взросло­го сына. А Наташу поселили в каком-то другом доме.

Принимали нас очень хорошо. Батюшка общался с хозяевами дома по-английски, да никакой другой возмоности и не было. Он специально к поездке не готовился, не откуда-то вытащил свои старые знания. У меня иногда вырывались фразы по-русски, я извинялась, старалась сказан это по-английски. Частично жестами, частично простыми английскими словами я тоже с ними объяснялась. Речь американцев я совсем не понимала, а что батюшка говорил - почти каждое слово!

Мы выступали перед их общиной, и главный вопрос был, почему у нас нет женского священства. Перед этик Пол Вальер проводил для нас репетицию у себя дома.

Кроме того, нас возили в университет, а также в приют для бомжей. Там нас принимали как гостей. Но не таких, которые палец о палец не могут ударить! Они нас включили в жизнь - поставили яблоки мыть, компот раз­носить. Фартуки нам выдали. У нас бы так никогда не сделали. При этом мне еще показали, что я неправильно беру стакан, нельзя так держать, чтобы рука была над едой, надо брать снизу.

Батюшке все это понравилось, хотя, возможно, присутствовала некоторая небольшая ирония по поводу такого буквального понимания служения.

В предпоследний день нас пригласили на званый ве­чер к одному из прихожан этой церкви. И этим вечером батюшка был очень недоволен, потому что он ощутил, что между людьми не возникает того иррационального тепла, к которому мы привыкли в России. Вот, например, батюш­кино слово: «Они отрабатывают разговорник».

У меня это ощущение было слабее, чем у батюшки. Может быть, потому, что я хуже понимала язык.

Последние два дня мы провели у Миши Левидова в Нью-Йорке. Вот это было уже настоящее, душевное обще­ние мы чувствовали себя абсолютно в своей тарелке, все было замечательно. Единственный эпизод омрачил наше пребывание там.

Миша сказал: «Нет, я вас не отпущу из Нью-Йорка, пока вы не посмотрите нью-йоркские магазины. Вы долж­ны себе здесь все купить». Мне это не очень нравилось, но я послушалась, ходила, смотрела, вынуждена была что-то выбирать. Бесконечное мелькание всевозможных вещей меня очень утомило, и в самолете мне стало плохо... Когда мы прилетели в Москву, я чувствовала, что совершенно не в себе. Такое впечатление на меня произвели нью- йоркские магазины. А у батюшки этого не было.

В результате этой поездки мы получили деньги на строительство гостиницы.

Построили ее в 1998 году. Но простояла она всего два года, до следующего пожара.

В 2000-м году, вечером под праздник св. Димитрия Солунского мы, человек двадцать пять, мирно сидели за трапезой в нашем красном доме. Вдруг прибегают мальчи­ки, наш Ваня и Паша Финкельштейн, и говорят, указывая на гостиницу: там беда. Никто вначале особенно не встре­вожился, но решили пойти посмотреть. Я рванулась в дом и тут же отступила, поняв, что войти не смоту: все поме­щение было наполнено густым дымом. Второй этаж уже горел. Главное, хотелось вытащить сумки, где были, есте­ственно, не только вещи, но и деньги и документы. Но это оказалось невозможно. Один Гена Куртик не растерялся. Его рюкзак стоял около окна, он выбил чем-то стекло и вытащил рюкзак. Увидев это, я поняла, что в моей душе живет такое желание сохранять целостность имущества,

что мне не хватило бы храбрости разбить окно, хотя должно было быть совершенно ясно: через несколько минут всего дома не будет.

Дом полыхал. Мы все стояли вокруг и смотрели. Это было захватывающе красивое зрелище. Батюшка тоже стоял как вкопанный. Потом о. Димитрий Разинский рассказывал, что в тот момент почему-то вспомнил огненное восхождение Ильи-пророка: «отче, отче, колесница Израилева и конница его!»

С. А я ужасно переживала, потому что тоже под­бросила полено в эту печку и чувствовала себя виноватой. Нам всё хотелось получше растопить печку, чтобы ско­рее разогреть дом. Особенно дети старались, и не без ба­ловства.

Дом сгорел за два часа. Приехавшие пожарные были уже бессильны. Встал вопрос, как же ночевать? Батюшка всех разместил по соседям, а утром началась служба, как будто ничего и не было.

ПОЕЗДКА НА СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ

За несколько недель до поездки в Америку мы со­вершили другую поездку, которая произвела на нас несравненно большее впечатление. Юрий Вениаминович, давно уехавший со своей семьей в Израиль, много лет звал сына: «Не хочешь ли ко мне приехать?» И наконец батюш­ка сказал: «Ну ладно, в этом году мы едем». До того уехать от строящейся церкви, от строящегося прихода он не счи­тал возможным. Это было в 1997 году. Самые необходи­мые работы в церкви были закончены, да и деньги какие- то появились. Дорогу нам оплатил дедушка Юра.

Иерусалим произвел на нас сильнейшее впечатление. Мы были абсолютно потрясены. Это расшифровать невоз­можно. Когда после нашей поездки по телевизору начинали показывать какие-то сюжеты про Иерусалим, мы срочно зва­ли друг друга, нам хотелось бросить все и насыщаться этими видами.

Батюшка еще в Москве запасся бумагами от епархиального архиерея, вл. Ювеналия (Крутицкого и Коломен­ского), что он священник РПЦ в отпуске, с этими бумага­ми он ходил в Иерусалимскую патриархию, чтобы полу­чить благословение на служение. И ему дали.

Для батюшки было очень важно, что он там служил, и в Храме Гроба Господня, и на гробнице Божией Матери. Я этого не понимала, да и сейчас не понимаю в полной ме­ре. Такого чувства, что именно это служение является са­мым центром, у меня не было. А вот что удалось покло­ниться месту, где лежало Тело Господа, что удалось побы­вать у гробницы, где лежало тело Божией Матери - вот это для меня было очень ценно. Наверное, я как матушка должна была бы лучше чувствовать богослужение. Я про­сто честно рассказываю о своих впечатлениях.

Тогда все-таки жили беднее, чем сейчас. Сейчас люди привыкли к тому, что можно когда угодно поехать ц границу, снять номер в гостинице, взять напрокат машину. Но тогда нам и в голову не могло прийти, что можно жить в гостинице. Жили, конечно, у Юрия Вениаминовича и его жены Маши. По вечерам мы с ними разговаривали, ночевали, потом вместе с ними завтракали и на целый день уходили.  

Батюшка сразу составил план, когда и куда мы ходим. В какой день идем на Гроб Господень, в какой - к гробницу Божией Матери. Включил в план поездку в Вифлеем. У Галины Абрамовны была масса знакомых, уехав­ших в Израиль, и она нам дала какие-то имена и телефону К этим людям батюшка смело обращался, и нам помогали, возили нас на машине.

Сначала мы посетили святыни Иерусалима, потов ездили в Галилею, в Иудейскую пустыню, все очень энергично, быстро. Нам очень помогала Катя Наймарк, подруга Ани Скоробогатовой.

Катя, живя еще в Москве, подружилась с батюшкой (у батюшки появлялись люди, которых можно было бы называть духовные дети, но мне скорее ложится на язвя слово - подружились). Она тянулась к Богу, но не знала, к какой вере ей прийти. Не помню, кто ее увез в Израиль Когда мы были в Иерусалиме, она еще не была крещена, но всюду с нами ходила, и к христианским святыням по батюшкиному заказу тоже.

Крестилась она, кажется, через год после этого. Она приехала в Москву, и Скоробогатовы привезли ее в Дуброво. Как и раньше, ее уговаривали креститься, но она отказывалась, ссылалась на то, что не готова. С этим все они  уехали. И вдруг с полдороги возвращаются. Катя поняла, что она зря уехала, зря отказалась. И ее крестили.

Когда мы встретились с ней в Израиле, машины у Ка­ти еще не было, но она, успев уже овладеть ивритом, по­могала нам брать такси, общалась с водителями. Вместе с
ней мы ездили в Цфат, посетили там старинную сефард­скую синагогу, спроектированную одним известным ев­рейским мудрецом и проповедником, жившим в Испании в пятнадцатом веке. Его ученики, изгнанные из Испании, по приезде в землю Израиля возвели синагогу точно в соот­ветствии с замыслом своего учителя. У батюшки состоя­лась беседа со служителями этой синагоги. Батюшка стал расспрашивать об ее основателе и был более чем доволен, когда служитель рассказал ему, что тот предусмотрел ТРИ шкафа для свитков Торы вместо обычного ОДНОГО.

Еще мы ездили в Вифлеем, на арабском такси. Ба­тюшка сказал: «В рясе на арабском такси ничего страшно­го не будет». Я не понимала, опасно это или не опасно. А дедушка Юра боялся ужасно и ждал страшно напряженно, когда мы вернемся. Ничего, вернулись в ожидаемое время.

Батюшка решил, что по Иерусалиму ходить в свя­щеннической одежде не будет, по Иерусалиму он ходил в светской одежде. А когда сели в арабское такси, он надел рясу, понимая, что если арабы будут угадывать в нем ев­рея, то может быть нехорошее, а если увидят православно­го священника - другое дело. Когда вернулись, он рясу снял и домой пошел уже в светской одежде.

В Иерусалиме мы встречались с батюшкиной свод­ной сестрой Катей, дочерью Юрия Вениаминовича. Она уехала в Израиль раньше отца и еще раньше приняла иудаизм. У нас с ней состоялся интересный разговор, в ко­тором мы друг друга поняли. Катя говорила:

-Живем мы бедно. Я открываю кошелек, заглядываю — на сегодня деньги есть. Ну и хорошо. Но когда на следу­ющий день заглядываю в кошелек — оказывается, что у ме­ня опять есть деньги на сегодня. Так я и живу.

Я говорю:

— Катенька, я могу понять тебя только потому, что мы живем точно так же!

Это был тот период, когда мы жили довольно скудно. Живешь знанием, что на сегодня есть - и все. Даже не формулируется, что завтра Господь подаст, даже неизвестно, подаст или не подаст, но - БУДЕТ.

И вообще у нас в тот момент была с Катей взаимная симпатия, и впечатления от общения остались хорошие. Как-то мы ухитрялись говорить так, что те моменты, которые нас разделяют, не вылезали, а те, которые у нас общие мы с удовольствием подчеркивали. Мы говорили о том, что жизненные трудности преодолеваются молитвой и упованием на Бога; что это иногда позволяет идти на риск, не оправданный с точки зрения неверующего человека.

К сожалению, потом, после нашего отъезда, Катя прекратила общаться с нами.

Сейчас у Кати 16 внуков, в четырех семьях ее детей. Мне совершенно ясно, что эти семьи хорошие. И дети там растут хорошо. И это благодаря той закваске, которую они имеют от Кати, благодаря тому, что они за Бога держатся.

Почему же у нас так мало нормальных семей? Я ча­сто вспоминаю, как о. Владимира Смирнова спросили, по­чему христиане совершают антисемитские поступки? Он ответил: «Потому что они не христиане». Христиан среди христиан гораздо меньше, чем иудеев среди иудеев. Я имею в виду, что христианский идеал очень редко достига­ется, в то время, как иудейский идеал чаще достигается: его легче достичь. Христианский идеал выше.

В частности, по-моему, христианский взгляд на брак является гораздо более сущностным и глубоким, чем иудейский. Христианский брак, в идеале, предполагает полное соединение, полное отдание себя другому челове­ку. И это подобно даже Распятию.

Иудеи распятия не знают, крестной жертвы не знают. Брак для них более человеческий институт. Заключается договор между супругами, и, если договор не выполняется, они могут друг на друга в суд подать. Насколько я пони­маю, у иудеев не предполагается, даже в идеале, что супру­ги становятся друг другом, а предполагается, что они забо­тятся друг о друге, уважают друг друга и, главное, рожают

детей. Потому что, если нет детей, это основание для развода. А батюшка считал, и я вслед за ним считаю что брак перед Богом важнее, чем деторождение, и то, что в браке рождаются дети, это как бы прикладывается, является под­тверждением того, что брак - это великая вещь.

* * *

За пять дней мы очень много где побывали. Купались в Иордане. Один раз мы присоединились к автобусной экскурсии, с которой проехали вдоль Галилейского моря, ночевали в гостинице в Тверии. Мы с батюшкой были очень воодушевлены всей этой поездкой.

В конце нашего пребывания там он сказал, что в та­ком потрясении, что хочет здесь жить и служить и пойдет просить об этом патриарха.

Я по натуре человек консервативный. Для меня все­гда было трудно даже подумать о переезде на другое место жительства. Батюшка тоже никогда не планировал переез­жать в другую страну. Более того, поскольку многие из его друзей эмигрировали, перед ним также внутренне вставал этот вопрос, и он всегда давал на него отрицательный от­вет. Это был единственный раз, что у него возникло жела­ние жить в другой стране, так он был поражен увиденным и почувствованным. Я тоже была под большим впечатле­нием, поэтому поняла, что возражать против решения ба­тюшки не буду: что ж, если хочешь, иди; посмотрим, что из этого выйдет. Вот и все.

Мне не кажется, что тогда у него была цель какой-то миссии, проповеди христианства среди евреев или налажи­вания диалога. Может быть, в плане далекой перспективы. Кто-то писал, что батюшка встретил там массу людей, нуж­дающихся в окормлении — по-моему, это не так. Его потряс­ла сама земля, ощущение, что Господь там был и есть.

Батюшка сказал: «Если я буду переезжать в Израиль, то только как священник. Меня должны перевести церковные власти». Он пошел к патриарху Диодору, и тот дал ему запечатанное письмо для передачи вл. Ювеналию. Мы не знали, что в нем было - надо думать, вопрос о переходе батюшки, отпустит он его или нет. Владыка Ювеналий не то что совершенно железно не отпустил, но сказал: «Я вам не советую. Где родились, там и следует служить».

Некая неопределенность продолжалась примерно год. Батюшка все-таки не исключал, что вот он приложит еще усилие, и вопрос решится положительно. Он слышад зов и ждал подтверждения ему. Он хотел дослушать этот зов до конца.

Но потом ощущение этого зова рассеялось. Тогда в Иерусалиме сменился патриарх, новый был пропалестински настроен, и батюшка сказал: «Все, вопрос решен. Мы не едем». Ом счел эту ситуацию знаком того, что вопрос о переводе закрыт, и смирился с этим.

МАКСИМ И АСЯ

Начало этой истории относится к 2002-му году. Мно­гие работники из братства постоянно ходили в церковь и окормлялись у батюшки. Среди них были молодые люди Ася и Максим, оба с Украины. Асе было года 23-24, Мак­сим моложе. В некоторый момент, скорее всего летом, ба­тюшка говорит: «Я буду венчать Максима и Асю». И до­бавляет:

-       Я буду венчать их без регистрации.

-       Почему?

-     Максим не может официально вступать в брак, он скрывается.

Оказалось, что у Максима год или два назад произо­шла большая неприятность. Он ввязался в какую-то драку, и в результате его стали обвинять в убийстве. Насколько он там был виноват - я судить не могу. На него завели де­ло и должны были посадить. Он решил бежать, уехал в Россию, и кто-то ему посоветовал пристроиться в братстве. Он считал, что надежно скрыт и никто его не разыщет.

Венчание состоялось в Дубровской церкви, после этого батюшка предложил им жить в гостинице, потому что в братстве у них не было отдельной комнаты.

Вскоре после венчания идет Ася по церковному дво­ру, а рядом с ней мальчик лет пяти. Я слышала, что Асина сестра тоже работает в братстве, спрашиваю:

-       Это твой племянник?

-       Нет, это мой сын.

Я смутилась, не знала, как реагировать. Потом мне рассказали, что Ася была замужем, родила сына Максима, но муж ее был в каком-то отношении неблагополучным и кончил тем, что повесился. Ася потом сама мне рассказы­вала, как увидела его повесившимся.

Вскоре после венчания выяснилось, что Ася ждет еще ребенка. Родилась девочка Анечка. В этот момент они как говорят, «прокололись». Его вычислили по телефонному разговору, когда они рассказывали своим родственникам на Украине о рождении ребенка. В некоторую ночь за Максимом пришли.

Ася осталась одна с двумя детьми. Батюшка всю эту ситуацию принимал как отец. Видимо, с этого момента батюшки с Асей возник очень глубокий контакт. Ася батюшки стала в какой-то мере просто дочкой. Он поддерживал ее, не только душевно, но и материально. Ася стала у нас работать, а батюшка заботился о том, чтобы у нее было жилье, еда и все необходимое.

Тут выяснилось, что Ася невероятно толковая, хваткая и готова браться за любую работу. Она очень быстро все делала, за что батюшка ее особенно хвалил. Когда она начинала у нас работать - готовить, убирать, - то, естественно, сначала она делала многое в своем стиле, как она привыкла. И ее хваткость заключалась и в том, что она очень быстро поняла, что нам нравится, и легко перестроилась.

Дальше надо было заботиться о судьбе Максима. До­вольно быстро, конечно, выяснилось, что мера его вины будет определяться суммой, которую внесут его близкие Батюшка собирал деньги, батюшка посылал деньги, потом их не хватало, снова собирал и посылал... В конце концов на оправдательный приговор все-таки не хватило, и Максим отсидел срок, хотя относительно недолго, года два.

Такая вот дружба была у батюшки с этой семьей, особенно с Асей. На шестидесятилетие Ася подарила ему сувенир - выточенного из дерева голубя. Голубок был подвешен на ниточке и приходил в движение при малей­шем дуновении ветерка. Батюшка был очень доволен этик подарком и особенно его ценил.

По возвращении Максима еще два года их семья жи­ла при нашей семье. Весной 2007 года они ездили отдыхать, а когда вернулись, Ася сказала: «Я беременна». Это

не было такое радостное известие, как можно было бы ожидать, потому что у Аси была опухоль, и незадолго до того случился выкидыш. Батюшка сказал: «Асе надо обя­зательно помочь сохранить этого ребенка». Он нашел ей врача, который взялся вести беременность.

Когда мы с батюшкой в последний раз уезжали из Дуброво, Ася оставалась там с Ваней и Машей. Это была

среда, мы собирались вернуться в пятницу.

А в субботу батюшки не стало. Ася как член семьи

принимала участие в похоронах.

После смерти батюшки Гриша, Яша и я, по слову ба­тюшки, продолжали помогать Асе. Встал вопрос, где они будут жить дальше. Работы в Дуброво у них больше не было.

В начале сентября я забрала к себе свою старшую сестру Машу: она постарела и нуждалась в уходе. В осво­бодившейся квартире мы поселили Асину семью. Несмот­ря на недоверчивость некоторых близких, у меня никаких опасений не было: я знала, что они порядочные люди и выедут из квартиры, как только их попросят.

Так оно и произошло. Ася благополучно родила де­вочку, и вскоре они уехали на Украину. Дочку в память батюшки они назвали Сашенькой. Теперь у меня на столе стоит ее фотография.

ШКОЛА, КУРСЫ, КРИЗИСНЫЙ СТАЦИОНАР

Стационар

В течение нескольких лет батюшка посещал кризисный стационар, где лечились и реабилитировались люди после перенесенного ими тяжелого стресса. Его привела сюда Лидия Ильинична. Он предлагал там желающим исповедоваться и обнаружил, что его подход и подход врачей абсолютно различны. Приходя оттуда, он рассказывал, что его отношение к больным принципиально не такое, как у врачей. Ему как священнику хочется не только облегчить душевные страдания, но и уврачевать грех, тем или иным образом связанный со стрессом. А для этого грех должен быть осмыслен и исповедан. У врачей же цель - снять острые ощущения, заглушая воспоминания, отвлекая и т.д. Батюшка понимал, что тактически врачи зачастую правы, но это не может быть последней целью. Каким компромиссным образом он там действовал - этого я не могу сказать.

С. Я помню, батюшка говорил мне: «я сегодня три часа разговаривал в кризисном стационаре с одним психом и сам совершенно «опсихел». Побежал в Обыденский храм  припал к иконе Божией Матери и тогда только пришел в себя».

Когда он приходил, пациентов оповещали, пришел священник и желающие могут с ним поговорить. Желающие находились, далеко не все, конечно. Был од человек, пожилой, который и после кризисного стационара сохранял с нами связь в течение многих лет. Этот человек попал туда после того, как у него погибли родственники - жена и сын. Он остался один и ухватился за нас. Он был очень беден. Мы его поддерживали, в том числе и материально, хотя, в основном, ему нужно было, чтобы с ним просто разговаривали. Все шло неплохо. А потом он

жаловаться на здоровье. Тогда, я считаю, батюшка совер­шил ошибку, неправильно оценил ситуацию. Он не понял, что человек смертельно болен. И когда Валерий Федоро­вич - так его звали - сказал, что понимает, что у него рак, и ему совсем плохо, батюшка ответил: «Тогда надо обсле­доваться». На самом деле, это была последняя стадия и об­следовать там было уже нечего. Совсем скоро Валерий Федорович умер.

Еще батюшка встретил в кризисном стационаре ак­трису Татьяну Самойлову, разговаривал с ней. Пришел под впечатлением. Рассказ его был огорчительным, что она, в разбитом состоянии.

Наша школа

Начало нашей школы относится к 92-му году. Меня пригласили преподавать математику детям первого класса. Оказалось, что по объявлению об организации частной школы набрали целый класс детей, а школа эта лопнула, развалилась. Это был уже октябрь или ноябрь. Тогда не­сколько родителей приняли решение об организации соб­ственной школы. Из семи учеников составился первый класс. Родители нашли некое помещение в подвале жилого дома и пригласили недостающих учителей, меня как учи­теля математики. Я охотно согласилась, только попросила, чтобы взяли и моих детей, когда они подрастут. Мне ска­зали, что пожалуйста, но тогда я сама должна позаботить­ся, чтобы существовали и следующие классы. Я начала за­ниматься с первым классом. А через год наступало время идти в школу Ване, поэтому я со всей энергией включилась в подбор детей Ваниного возраста. Набрали несколько человек - так возник второй класс.

Машу, как правило, мне оставить было не с кем, и я брала ее с собой на уроки. В нашей неофициальной обста­новке это было возможно. Я сажала ее на заднюю парту, и она спокойно рисовала

Батюшка был доволен: и тем, что дети устроены.                  

тем, что я устроена.

Так возникла школа. Потом стали стараться набирать еще классы и еще классы Мы просуществовали в общей сложности двенадцать лет.

 Но самым лучшим классом был тот первый. 

Эти семь человек продержались вместе девять, а кто и одиннадцать лет.

Потом приходили к нам дети разного возраста. Кто приходил, тех и брали. Под конец стали приходить в  основном больные, неблагополучные дети.

Руководила школой одна из мам, очень крепкая и деловая, Ирина Всеволодовна. Она закончила Иняз и преподавала детям французский язык. Благодаря ей наш Ваня довольно свободно говорит по-французски. В последующем стали считать, что школой руководим мы вдвоем - Ирина Всеволодовна и я. Мы с ней очень мирно, прекрасно, но разделяли обязанности: я составляла расписание и считала деньги, а она искала учителей.

В какой-то момент пришла в голову мысль ввести 3акон Божий. Из родителей никто не возражал. Пригласили естественно, батюшку. Дети были очень довольны новым учителем. Батюшка с ними все время шутил, говорил что то для них неожиданное. Сама я не присутствовала на его уроках, знаю преимущественно по его рассказам. Он ста­рался разговорить детей, задавал им бытовые вопросы, спрашивал, что они любят, чего хотят, а затем обсуждал ответы. Он шел не от себя, не от идеи что-то в детей вло­жить, а исходил из слов самих детей.

Несколько лет преподавал он, потом прислал вместе себя о. Димитрия Разинского.

Школа существовала до 2005 года. Она занимала в нашей жизни большое место. Но становилось все больше проблем с помещением, к тому же стала болеть Ирина Всеволодовна, а на ней держалось больше, чем на мне. Это стало причиной закрытия школы.

Были ли результаты в работе с больными детьми? Конечно. Например, Ваня Лозинский пришел совершенно больным ребенком, а в результате выправился, поступил специализированное училище и получил специальность, Маша Рожанская не выправилась, но для ее мамы это был выход, что она где то учится, и самой Маше было неплохо.

Фаддевские курсы

На курсах по подготовке катехизаторов батюшка преподавал много лет. Он любил это свое дело. Каждый раз, когда вставал вопрос, продолжать это дело или бро­сить, ответ всегда был - конечно, продолжать! Так же ра­достно он воспринимал и мой положительный ответ.

Батюшка редко готовился к лекциям заранее. Обычно он делал это в тот же день или накануне. Писал более или менее подробный конспект, после чего выходил со вздо­хом: «Совершенно не готов! Совершенно не знаю, что бу­ду говорить!» Это, конечно, была игра такая. Но в каждой игре, в каждой шутке есть доля истины: каждый раз ему было немного страшно.

На курсы я ходила мало, поэтому могу только попы­таться выразить впечатления, оставшиеся от его рассказов.

Так же, как в школе, он стремился активизировать, расшевелить слушателей. Для этого он часто раздавал до­клады. Не все они нравились батюшке, но он никогда не упрекал докладчика, старался похвалить каждого и умел даже после скучного доклада сказать что-то интересное.

Зачеты и экзамены он превращал в игру. Он старался удивить, причем положительно удивить человека: вопро­сом, поворотом вопроса, наконец, тем, что робеющий и с трудом отвечающий слушатель вместо ожидаемой двойки получал зачет и похвалу.

Он ценил контакты, которые у него возникали со слушателями. Он радовался, когда эти люди звонили, когда они просились приехать в Дуброво. Но почти никто из них не вошел в жизнь нашей семьи. Они приезжали к (батюшке, но очень немногие из них серьезно «зацепились» за батюшку. Вот Марина Островская зацепилась! Она очень любит батюшку. Я даже не сразу вспомнила, что она познакомилась с ним на курсах, потому что Марина стала для нас совсем своим человеком. И сейчас они с мужем сохраняют связь с о. Михаилом.

ДЕТИ И РОДИТЕЛИ

Между нашим крещением и крещением Галины Абрамовны прошло двадцать пять лет. Когда ей было 69, она приняла решение креститься, так как почувствовала, что умирает. В этом не было ошибки, она была больна раком и действительно умирала, но после крещения ей Господь да­ровал еще пять лет жизни.

Еще когда мы были молодыми и обращались к о. Владимиру с тем, что нам грустно оттого, что родные те­перь стали дальше от нас, он сказал: мать всегда пойдет за сыном. Батюшка не вел с ней длинных разговоров, не вда­вался в богословские темы. Но, конечно, всем своим обли­ком он ее понемногу в эту сторону толкал. Все-таки, когда она объявила нам о своем решении, это было для нас неожиданностью. Мы знали, что она плохо себя чувствует, что уже положительно расположена к Церкви, но самих этих слов ее не ожидали.

Ее крещение имело большое значение для нашего сближения. С молодости мы немножко насмешливо относи­лись к ее любви к журналам, сериалам, красивой одежде, светской жизни. После крещения эти ее интересы ослабели, зато она больше внимания стала уделять детям, особенно Маше. В то же время и мы стали более терпимыми. И глав­ное - она к нам стала лучше относиться, ко мне, в частности, хотя плохими наши отношения никогда не были.

Собственного активного отношения к Церкви у нее не было. Если батюшка привозил ее на службу, она шла на службу; если он ставил у нее икону, она ее принимала. Ба­тюшка ее исповедовал, батюшка ее причащал и соборовал.

Отношение к болезни матери у батюшки было двоя­кое. У него не было желания бороться с Богом, чтобы ее жизнь продлевалась и продлевалась, но ему хотелось осо­бенно угодить ей. Он уделял много внимания тому, чтобы

 

сделать так, как ей хочется. Когда она лежала в больнице мы с батюшкой бывали у нее три-четыре раза в неделю, остальное время часто разговаривали по телефону.

Ездили мы к ней примерно поровну - сколько он столько и я. Мы на нее смотрели как один человек, не было такого чувства, что вот это твоя мама, а ко мне это прямого отношения не имеет.

Последний свой месяц она прожила с нами в Дуброво Врачи сказали, и мы сами понимали, что это лето она вряд ли переживет. В основном наши мысли были о том, чем она занята и как ей угодить. Делали то, что обычно в таких случаях делают: звонок, чтобы она могла вызвать нас в любой момент, просто часто заглядывали, спрашивали, что ей приготовить из еды, гуляли с ней, сколько она могла гулять.

За неделю до смерти она еще выходила во двор, сидела там в кресле, немножко разговаривала с детьми. По­том сил стало хватать только чтобы выйти к столу, но ела она уже совсем мало и сразу ложилась. Мы у нее спрашивали, выйдет ли она к столу или принести ей еду в постель Она отвечала: «Если уж я не выйду к столу, это будет ко­нец света». Потом, я помню, у нее вырвалась фраза: «Ско­ро мы все куда-то поедем, только неизвестно еще, на каком транспорте». До этого она никогда о смерти не говорила,» говорила только: «Мне очень трудно жить».

Но жизнь все равно всегда любила.

В этом промежуточном состоянии Гага пробыла дня три. Потом как-то, заснув, она уже больше глаза не откры­вала. Но у многих было чувство, что она все слышит и по­нимает. Мы с батюшкой не отходили от нее, сменяя друг друга. Перед самой смертью Гага открыла глаза, но видела она уже не нас.

При ее кончине присутствовали все внуки, все успелн приехать. Это было 1 августа, в день прп. Серафима Са­ровского. Люди пришли на всенощную, всенощную не от­менили. Батюшка попросил женщин, бывших на службе, маму обмыть и одеть.

На следующий день после литургии батюшка поехал в Верею, где договорился с церковным и светским началь­ством, что похоронит маму у церкви.

Строго говоря, мы нарушали ее волю. Она хотела

чтобы ее похоронили с родителями на Донском кладбище в Москве, а там захоронить можно было только урну с прахом. Но батюшка сказал, что не может допустить что­бы маму сожгли. Приезжала специально одна из родствен­ниц, уговаривала выполнить волю Галины Абрамовны И батюшка принял в некотором смысле компромиссное решение: мы купили урну, положили туда прядь волос Гаги и косыночку, которая была на ней последние дни и отвезли на Донское кладбище. Договорились, чтобы имя Галины Абрамовны было высечено рядом с именами ее родителей А тело ее в гробу покоится около церкви в Дуброво.

После смерти Галины Абрамовны батюшка всегда приезжая в Дуброво, первым делом шел на ее могилку, прощаться.

К отцу, Юрию Вениаминовичу, Саша всегда был по­чтителен, внимателен, называл его только «папочка». В этом была теплота, но сам Юрий Вениаминович не был открытым, теплым человеком. Он считал, что в основе от­ношений родственников лежит исполнение некоторых ри­туалов. И все эти ритуалы батюшка старался исполнять.

Саше было двенадцать лет, когда отец ушел из семьи и женился второй раз, то есть это было еще до нашего знаком­ства А когда появилась я, его вторая семья не только сложи­лась, но у них уже была годовалая девочка, Катя. Пока Юрий Вениаминович жил в Москве, Саша заботился о том, чтобы их встречи были регулярными, так что мы постоянно, хотя и не часто, раз или два в месяц, посещали их семью. Суще­ствовал ритуал, как мы приходим, как нас сажают за стол, накрытый самим Юрием Вениаминовичем. Он вообще ста­рался взять на себя побольше хозяйственных функций, осво­бождая Машу, во всяком случае, так бывало, когда мы приходили. Весь визит длился час-полтора. Обстановка там была доброжелательная, но далеко не такая доброжелательная, как у Галины Абрамовны и ее родителей, и не такая хаотичная. Но наоборот, строгая и размеренная.

Как-то, во время очередного визита Маша сказала «Вашего первого сына надо будет назвать по имени Лидиного отца». Мы с Сашей задумались. С одной стороны имя Вася не звучало: Васьками котов называли... Но Baсилий - мы ощутили это имя как царственное и чистое. Так, что, поразмыслив, мы приняли Машино предложение.

Сам Вася тоже ценит свое имя. Когда ему было год. три-четыре, на улице женшина спросила его: «Как тебя зовут?» - «Вася». - Женщина оборачивается ко мне: «Что а вы так плохо ребенка назвали? Назвали бы его Виталик или Валерик!» Вася приходит домой и говорит: «Виталик

Валерик - это не имена, а шоколадки!»

Юрий Вениаминович, по формулировке батюшки, позиционировал себя как неверующий. Тем не менее, как-то, уже в последние годы, у него вырвалось: «Почему-то мои дети считают, что для меня религия неважна!» Живя еще, Москве, он делился с нами: «Приходили люди, читали Евангелие, они взволнованы, для них это важно, а нас это не затронуло. А вас это трогает?» Саша отвечал осторожно эмоций сильных не вкладывал, стараясь отца не огорчить. Конечно, Евангелие его глубоко волновало, и неискренним он быть не мог, но его выручало то, что во время разговора с отцом его мысли были заняты не Евангелием.

Когда дедушка Юра уехал за границу, о. Александр продолжал заботиться о регулярности общения, теперь че­рез переписку. В Израиле Юрий Вениаминович написал книгу воспоминаний. Он обратился к Саше, чтобы тот по­мог ее отредактировать, а затем опубликовать в Росси Батюшка взялся за дело со всей ответственностью. Мы с ним скрупулезно вычитывали рукопись. Батюшка обращал внимание на каждую мелочь, выправлял даже орфографии и опечатки. Иногда в процессе работы обнаруживалось несовпадение их взглядов -  и тогда Саша, при всем уважении к отцу, старался поправить его, излагая собственную точку зрения. Но окончательное решение  принимал, конечно, автор,

Я думаю, что переписка по поводу этой книги послужила на пользу, углубила отношения между отцом и сыном.

Как в нашей семье распределялись обязанности в отношении детей? Уроки с детьми всегда делала я. А батюшка по вечерам читал им книги. Это было обязательно. Сначала около получаса он читал им светскую книгу, потом примерно столько же Евангелие или жития святых. Подбор книг конечно, зависел от возраста детей. Маленьким читали современные детские книги: «Нарнию», Астрид Лингрен, книжный сериал «Папа, мама, бабушка, восемь детей и грузовик» Катрин Вестле. Когда подрастали - классику: перечитали, например, всего Диккенса.

Общение батюшки с детьми не сводилось к совместному чтению. За столом (а трапезы у нас всегда были общие, семейные) он всех детей вовлекал в разговор.

В выходные дни, в праздники он устраивал за столом словесные игры, особенно часто играли в «контакт».

Дети любили разговаривать с ним, и он с удовольствием отвечал на их вопросы. В разные периоды жизни разные дети задавали, конечно, разные вопросы. В первую очередь они касались творчества. Например, из серии простых вопросов - как папа оценивает того или иного писателя, философа, художника. Хуже всего батюшка знал музыку, о музыке было мало разговоров. Любил рассказывать про философию и философов, охотно говорил о поэзии. Историю батюшка не очень знал, но, если возникал разговор о каких-то исторических событиях, напрягался, что-то вспоминал, мог и книгу нужную принести, чтобы продолжить обсуждение.

Конечно, батюшка реагировал на то, с кем дружат дети, и давал их знакомым характеристики, чтобы дети ориентировались.

Пожалуй, старшим детям досталось побольше ба­тюшкиных рассказов, чем младшим. В молодости у нас была идея, что с детьми надо разговаривать, развивать их и т.д. А в зрелом возрасте жизнь была уже так налажена, по­ставлена на такие рельсы, что было ощущение: как полу­чается без наших искусственных усилий, так и хорошо.

Хотя обучение детей, подбор преподавателей лежали на мне, батюшка всё пропускал через свое внимание, всё утверждал. Однажды, услышав, как учительница музыки в марксистском духе объясняла содержание музыкального произведения, он сказал: «Хватит. С этой учительницей мы больше не занимаемся». В общем, он за всем следил, но из­далека. А физически всё делала я.

Нельзя сказать, что у батюшки одинаково легко

складывались отношения со всеми детьми. С кем-то он был ближе, с кем-то я.

Батюшка очень редко наказывал детей. Я могу вспомнить только один или два случая, когда кого-то из них отшлепали. Обычно все сводилось к словам: так де­лать нельзя, это никуда не годится. Рассердившись, ба­тюшка мог с эмоцией это сказать. Вот и все.

Вот что мне хотелось бы особо выделить. Когда дети задерживались где-то, долго не давали о себе знать, он все­гда очень волновался. Тем не менее он говорил мне: «Де­тей надо отпускать». И прибавлял: «Даже в смерть». То есть, если ребенок хочет уйти куда-то, где он может по­гибнуть, то и в этом случае насиловать его нельзя.

М. Что он имел в виду? Ив грех тоже?

Л. Я думаю, что на том глубинном уровне, откуда у батюшки прозвучало это слово, он не делал принципиаль­ного различия между грехом и опасностью. Всякая опас­ность сопряжена с каким-то грехом, а всякий грех опасен. Батюшка не боялся греха, потому что, пройдя через грех, человек может вынырнуть к чему-то очень хорошему. Он считал, что в каком-то смысле грех - это то в жизни, через что надо пройти.

М. А если бы речь шла о смертельной опасности, например, если бы сын захотел заняться каким-то край­ним экстримом?

Л. Я думаю, что со страшной внутренней мукой, но запретил бы препятствовать. Со страшной мукой и посто­янной молитвой, чтобы все обошлось, и сын поскорее от этого увлечения избавился.

Я думаю, что батюшка грехи детей ощущал как свои. С этим связано и его со вздохом поизносившееся присло­вье: «Ох, грехи наши тяжкие!» Я не всегда понимала, из-за чего он вздыхает, спрашивала: «Ну, какие же такие осо­бенные грехи?» А его душа воспринимала чужие нестрое­ния как свои.

М. Иногда он произносил эту фразу с оттенком шутливости. Еще ему нравилась цитировать некоторые «общие места», например, «Праздность - мать всех по­роков», поучая, но и слегка подсмеиваясь над банально­стью поучения.

Л. Еще его фраза: «И у беспредела должен быть пре­дел». У батюшки были свои приемы, чтобы справиться с детьми. Например, если кто-то начинал капризно плакать, он говорил: «Почему ты так тихо плачешь? Разве ты не умеешь плакать громче?» или: «Что это ты так слабо шу­мишь? Мог бы и стульями кидаться!»

У батюшки было абсолютное уважение к личности взрослых детей: что хотите, то делайте. У одного из наших сыновей был такой тяжелый период, такое состояние ду­ши, что он не мог ни учиться, ни работать. Батюшка по этому поводу говорил: «Злые силы часто мстят священни­кам через детей. Это закономерное явление для семьи свя­щенника». Я приняла его точку зрения, мы вместе его от­пустили: делай что хочешь, живи как хочешь. Молились, конечно. Батюшка его вымаливал. Постепенно дело вы­правилось.

Справедливости ради надо сказать, что был и такой случай, когда он попробовал нечто запретить подростку сыну (речь шла о курении). Из этого все равно ничего не вышло.

Длинных разговоров с детьми батюшка не вел, нота­ций не читал. Но если разговор возникал, он очень радо­вался, охотно разговаривал, охотно отвечал на вопросы. Ни на кого никогда не давил. Сейчас у меня иногда возни­кает желание настоять на своем, например, чтобы кто-то из старших внуков вовремя сделал уроки. Тогда я внутренне слышу батюшкин голос: «Оставь его в покое, все равно ничего не добьешься!» Так что он за меня принимает ре­шение.

Первые три ребенка потребовали к себе гораздо больше внимания, чем вторые три. Про первых троих я го­раздо лучше помню, как их растили. Проблем со второй тройкой было гораздо меньше.

Огромной радостью для батюшки было рукоположе­ние Гриши во диаконы. Можно только представить, как бы он радовался рукоположению Миши и второму рукополо­жению Гриши. Он поддерживал Гришу и при поступлении в Свято-Тихоновский, и при обучении, и при написании диплома. Он ездил к о. Георгию Брееву (Гришиному ду­ховнику) разговаривать о том, где бы Гриша мог работать после окончания института. О. Георгий тогда ничего не мог предложить, кроме бесплатной работы алтарником, и батюшка сказал, что раз других вариантов нет, нужно со­глашаться. Однако Гриша бесплатно проработал недолго, вскоре его зачислили в штат, стали платить зарплату и представили к рукоположению в диаконы.

Я думаю, что для батюшки рукоположение сына бы­ло более важным событием, чем рождение ребенка. Рож­дение детей - это нормально и в порядке вещей, а вот ру­коположение - событие, из ряда вон выходящее.

Осенью 2005 года батюшка решил ехать на Афон. Вместе с ним отправился и Миша, перед которым тогда стоял вопрос о священстве. Батюшка был потрясен, насколько явно чувствуется присутствие и водительство

Божией Матери на Святой Горе. Он говорил, что перед Иверской ощущаешь полноту, невыразимую словами. Только молитвой: «Ныне отпущаеши...»

После батюшкиной кончины одна близкая нам жен­щина сказала: там, на Афоне, определилось все ваше бу­дущее: и Миши, и батюшки...

 

ПОСЛЕДНИЙ ПЕРИОД ЖИЗНИ

У батюшки было чувство, что он понял нечто фунда­ментальное об устройстве мира, о его единстве. Но чтобы перевести это в словесную форму, ему нужно было глубо­ко погрузиться во все области современной науки. Ему необходимо было глубокое понимание физики, биологии, психологии. У него одного сил на то, чтобы разобраться во всем этом, не хватало. Ему требовались люди, которые по­могали бы ему в этом, давали материал, обсуждали его ре­акцию на этот материал, чтобы в результате получилось словесное описание картины мира.

Его видение единства мира относилось не только к здесь и сейчас, но ко всему, что существует, от начала ис­тории до конца. И, конечно, центральным в этом видении является воплощение, крестная смерть, воскресение и воз­несение Спасителя. В христианском понимании истории человечества это главная линия, и это была главная линия в его видении всей картины мира. И он надеялся, что, разобравшись в сути каждой науки, он извлечет соотноше­ние науки с этой линией. Он чувствовал, что для того, что­бы выразить то, что он понял, нужна работа целого инсти­тута. В этом институте должны были быть физики, линг­висты, философы, психологи.

Такие люди собрались.

Нашелся человек, который выделил деньги на это начинание. Так что батюшка мог понемногу платить лю­дям за их доклады.

Батюшка любил это слово, «институт», например: «Заседание института будет такого-то числа», но, по сути, это была просто группа заинтересованных людей.

Заседания продолжались года два. Среди сотрудни­ков не все были православными, да и просто верующими. Батюшка не проповедовал, не вел специальных бесед на духовные темы, но надеялся, что если они поймут его концепцию, войдут с ним в контакт как сотрудники, про­сто будут много с ним общаться, то из этого само собой получится, что они придут ко крещению.

Летом 2006 года батюшка приглашал математиков в Дуброво, где они провели недели две; в Москве примерно раз в месяц устраивал семинары. Больше всего он работал все-таки с Сережей Влэдуцем. Обсуждал с ним не только математику, но и работы по лингвистике, по литературным направлениям. Для батюшки он был хорошим слушателем и собеседником, хотя и несколько пассивным.

Последний семинар состоялся за два дня до смерти батюшки. У меня стоит доска, с которой я не стерла то, что писали на этом семинаре.

Батюшка объявил, что он болен, но семинар не отме­няет, а будет слушать лежа, и семинар происходил. Ба­тюшка немного полежал на диване, потом сказал, что все- таки вынужден уйти, и перешел к себе.

Это было в четверг вечером. После семинара приехал Миша и поставил капельницу, про которую сказал, что та­кую ставят всем тяжелым больным. Он уехал, и ни у него, ни у меня не было и тени мысли, что батюшка умирает. Батюшке, однако, было плохо, и он попросил меня позво­нить вл. Проклу и о. Николаю Ведерникову и сообщить об этом.

В ночь с четверга на пятницу стало резко хуже. Утром он проснулся совсем желтым, и ему было трудно руку поднять. Анализ крови показал гепатит В, и результа­ты анализа были безнадежно плохими.

В какой-то момент батюшка говорил: «Я уже все сделал, я уже все дал». Но до конца вывести свое видение наружу он не сумел. Может быть, так и надо; может быть, еще рано человечеству. Наверное, не было Богу угодно, чтобы тогда это было сделано.

Сейчас наш Никола заинтересовался творчеством своего деда. Они с другом ведут длинные разговоры с Сережей Влэдуцем по скайпу, задают серьезные вопросы и, как мне кажется, понимают ответы.

В последнее лето батюшки произошли два случая. Один раз - звонит Юля и говорит: произошла катастрофа, мы перевернулись, у Гриши страшно течет кровь. После такого рассказа у меня встал вопрос: жив ли Гриша? Ба­тюшка не совсем уверенно ответил: жив, но что-то с ним страшное случилось. Мы начали напряженно молиться, а я верила, что если батюшка молится, то все рассосется. Так и случилось. Оказалось, что они заехали в кювет, и Гриша порезал ногу только что купленным острым ножом. Един­ственная неприятность состояла в том, что их из этого кю­вета вытаскивали часа три. Все это время трое детей - се­милетний Никола, пятилетний Тима и полугодовалый Илюша оставались дома одни. Родители оставили их од­них на двадцать минут, чтобы только съездить в магазин. Когда они приехали, мы спрашиваем: «Что вы нашли до­ма?» - «Что все три ребенка плачут».

А еще через несколько недель звонит нам Никола: «Случилась беда». - «Какая беда?» - «Нам подарили лук со стрелами, и я стрелой попал Тиме в глаз. Папа с Тимой поехали в больницу». Ну, что? Опять стали молиться. В конце концов в больнице сказали, что если бы удар при­шелся чуть-чуть в другое место, то глаза бы не было, а так - помазали чем-то и отпустили.

Конечно, это вопрос веры, но я верю, что и в том, и в другом случае батюшкина молитва так повернула дело. Батюшка понимал (и я с ним всегда), что мир устроен квантовым образом, то есть нельзя сказать, что в такой- то момент имеет место такая-то вещь: она размытая, и молитва может ее свести в какую-то сторону. Батюшка вымаливал хороший конец. Каждая следующая инфор­мация приходила все лучше и лучше, а могло бы быть наоборот.

В книге воспоминаний о батюшке некоторые авторы пишут, что батюшка никогда не отличался крепким здоро­вьем, а к концу жизни стало видно, что он очень серьезно болен. В моем видении все было совершенно не так.

В детстве и молодости он много хворал. Я тем объяс­няю это, и он, кажется, объяснял это так же, что он рос в семье, не соединенной с Церковью, а душа его с самого раннего возраста стремилась к духовному. Он говорил мне, что в детстве видел темную силу, и это его изматывало, и у него не было защиты от этой темной силы. Родители слы­шали его неистовый крик и не могли ничем его успокоить. Ребенок такой тонкой душевной организации не мог быть здоров, при том, что его в Церковь не водили и не прича­щали. В детстве и молодости аномалии со здоровьем у не­го безусловно были. Когда он пришел к церковной жизни, эти аномалии сгладились, хотя не ушли совершенно. Слу­жа в Старом Осколе, он целыми неделями страдал от вы­сокого давления и головных болей. Лечиться он не умел и не любил, понимая, что в основе лежит духовное состоя­ние. И действительно, в малакеевский период его состоя­ние стало лучше. Наступившее вслед за этим новое ухуд­шение я связываю с изматывающим воздействием посто­янных длительных поездок. Это было указанием на то, что хватит ездить, пора переходить в Москву или Подмоско­вье.

А начиная где-то с 1997 года его состояние было лучше, чем в молодости и чем в оскольский период. Бо­лезни перестали выходить на первый план, а на первый план стала выходить усталость.

И вот, устав после Пасхи 2007 года, он решил лечь в больницу, надеясь отдохнуть от людей и подлечиться. Ле­чащая врач сказала, что никаких ухудшений здоровья за последние два года нет.

12 мая 2007 года батюшка вышел из больницы очень веселым и энергичным, и два последних месяца своей жизни был таким же и совершенно ни на что не жаловался. Было чувство, что он действительно в больнице отдохнул, что его освежили, и теперь все хорошо.

29-го мая Маше исполнялось 18 лет. Через несколько дней после этого я собралась ехать навестить Васю. Маши в это время не было дома, а когда ее не бывало дома, мы с батюшкой всегда волновались. Тем не менее я поехала. Через некоторое время звонит мне батюшка (а он мне очень часто звонил. Если мы расставались на 3-4 часа, он за это время несколько раз мне звонил, чтобы узнать, что я делаю, и также чтобы и я представляла себе, чем он занят). Звонит, и я, конечно, его спрашиваю: ну что, Маша дома? Он говорит:

-        Нет, Маши дома нет. - Но веселым голосом.

-        А ты что-нибудь про Машу знаешь?

-        По правде говоря, меня тоже дома нет.

-        Но ты что-нибудь про Машу знаешь?

-Я знаю, что Маша находится под охраной.

Оказывается, пришла Маша, они вспомнили, что у нее только что был день рождения, и он предложил ей пойти на Арбат в кафе, и они пошли. Им обоим это так нравилось, они были такие веселые, что даже прохожие обращали на них внимание. Набежали тут же продавцы цветов. Батюшка купил два букета, один Маше, другой хранил у себя, чтобы вручить мне, потом они посидели в кафе. Когда я пришла домой, батюшка мне рассказывал:

-                  Маша была такая счастливая! Когда мы шли из это­го кафе домой, она пела и танцевала. Это было так пре­красно, так замечательно! Маша шла с цветами, я шел с цветами, Маша пела и танцевала!

Вот такой был день в начале июня 2007-го года.

ОТНОШЕНИЕ БАТЮШКИ К НЕКОТОРЫМ
ДУХОВНЫМ ЯВЛЕНИЯМ

Оккультизм, астрология, нетрадиционная медицина

При всем своем серьезном отношении к мистическому опыту, батюшка резко отвергал любые оккультные практи­ки. Он называл их «нечестным подглядыванием», «проник­новением с заднего входа туда, куда тебя не звали».

Помню, что, когда ему приходилось общаться с одним человеком, который наряду с православием увлекался и разными оккультными течениями, у него начинала болеть голова, как будто он надышался какого-то вредного газа. У меня трудностей в общении с этим человеком не возникало, а когда он начинал выдавать тексты, которые мне внутренне не подходили, я в каком-то смысле захлопывала уши и не слушала. А батюшка любил этого человека, переживал за него, но реагировал на его ложную духовность физически.

С. Интересно вспомнить еще про астрологию. Одна моя подруга в 90-х годах издавала астрологический жур­нал. Батюшка к этому очень плохо относился. Однажды он позвал ее к себе, хотел предложить сотрудничать в другом журнале, чтобы вытащить ее из этого дела. Она потом говорила: «Ну и взбучку мне устроил о. Александр!» Ему особенно не нравилось, что в этом журнале все было смешано: наряду с астрологическими прогнозами печата­лись «Откровенные рассказы странника» и т.д. Это вно­сило nymauuify в умы читателей.

М. Он вообще отвергал астрологию или придавал ей второстепенное значение?

Л. Он никогда не считал астрологию глупостью. Он считал, что астрологией не нужно заниматься не потому, что это неправда, а потому, что это нехорошо для церков­ного человека. Он не отвергал те связи, которые устанав­ливает астрология. Он только говорил, что беда, когда эти связи ставят на место Бога.

С Я запомнила такое его слово: «Астрология - это обожествление планет». То есть, он считал ее языче­ством.

М. Еще батюшка очень органично воспринимал народные верования, к которым интеллигенция часто не­серьезно относится. Я имею в виду колдовство, заговоры и прочие такие вещи.

Л. Батюшка безусловно верил, что колдовство суще­ствует и очень опасно. К нему обращались не только за защитой, но также люди, сами его практиковавшие и не видевшие в этом ничего плохого. К примеру: батюшка, что делать, у дочки муж ушел? Мы уже что только ни делали, и иголки вкалывали... Батюшке приходилось объяснять, что иголки — нехорошая вещь, не надо этим заниматься, а надо обратиться к Богу, Которому все возможно, что не­счастье могло произойти из-за неправильных действий в прошлом, в которых надо покаяться, а не магически воз­вращать человека.

Как священнику ему приходилось сталкиваться и со случаями действенности колдовства.

Сильнейшей защитой от магии он считал молитву и регулярное причащение. Тем не менее и у нас в семье был случай, и он не считал, что это фантазии, когда четырех­летний Николка тяжело заболел из-за магии. Некая вроде бы православная женщина пришла к Грише и Юле устраи­ваться няней. Она произвела неприятное впечатление, и ей было отказано. Тем не менее через некоторое время она снова явилась и вручила Николке «гостинец» - мандарин. Ребенок съел, после чего ему стало так плохо, что дело дошло до больницы.

С. У меня был такой случай. Я как-то стояла на службе и полностью погрузилась в нее. Вдруг чувствую, мне нехорошо. Обернулась, позади меня стоит какой-то мужчина; я почувствовала, что это из-за него. Перешла на другое место. Через какое-то время снова мне плохо. Оборачиваюсь - опять он, перешел. После этого я болела неделю, лежала просто без сил. Рассказала об этом одно­му священнику. Он стал мне выговаривать: зачем вы вы­думываете на человека, осуждаете его!

Пошла к о. Александру. Он очень спокойно мне ска­зал: «Ничего удивительного в этом случае нет. Един­ственное, что ты должна понимать, что без Божьего попущения ничего такого не бывает».

Спрашивала я у батюшки и о том, можно ли мне ле­читься иголками. Он ответт: «Ты должна понимать, что, если обращаешься к обычному врачу, его средства воздей­ствуют только на тело, и повредить могут только телу. А иголки - это такое глубокое воздействие, которое затра­гивает и душу». Знакомая православная врач-гомеопат па это сказала: «А ты думаешь, гомеопатия не на глубоком уровне вмешивается? Еще на более глубоком».

Л. Батюшка иголки позволял ставить. Велел, конеч­но, читать Иисусову молитву. И сам лечился гомеопатией и иголками.

О гипнозе. Когда мы с ним были в санатории, там для пациентов проводили расслабляющие сеансы, в результате которых присутствовавшие погружались в сон. По- видимому, применялись элементы гипноза. И батюшка не возражал против моего в них участия.

Отношение к диссидентству

Батюшка считал, что диссидентская деятельность ниже достоинства человека. Этим неинтересно заниматься. Интерес человека лежит выше, он состоит в сердечном от­ношении с Богом. Вместе с тем он понимал и разделял взгляды диссидентов, их устремления и цели.

Что касается внутрицерковных разногласий, он гово­рил так: «С либералами лучше чай пить, а служить лучше с консервативными церковниками».

Двойственное отношение было у него и к о. Алексан­дру Меню. В каком-то смысле он его почитал, и были мо­менты, когда чувствовалось, что он видит в нем образец. А были моменты, когда он как бы морщился и отзывался от­рицательно.

И. Когда в конце 80- х годов мы с мужем начали хо­дить на собрания одного из христианских кружков, обра­зовавшихся вокруг Меня, батюшка не благослович нас. Я тогда не поняла, с чем это было связано.

Л. Он считал, что вы можете получать более чистую пищу.

Мне пересказывали, что по поводу каких-то взглядов или высказываний Меня он употреблял слово «еретиче­ские». Я думаю, что тогда он обычным для себя образом заострил свое отношение, К кончине о. Александра он от­носился как к мученической, с большим почтением.

С течением времени отношение к Меню у батюшки улучшалось. Частично в связи с мученической смертью, частично оттого, что с возрастом характер самого батюшки становился мягче.

Его отношение к спорам вокруг ИНН, «числа Ан­тихриста» и т.д. тоже не было однозначным. С одной стороны, понятно, как он относился, и я отношусь так же: сердце знает, где антихрист, где не антихрист, и не надо обращать внимания на цифры, на бумажки - не в этом дело.

С другой стороны, хоть и не в этом дело, каких-то документов он не брал, каких-то шагов не делал. Не брал, например, социальную карту, не объясняя, почему он так поступает.

По поводу своих решений он никогда объяснений до последнего слова не доводил. Мне видится, что дело обсто­яло следующим образом. Если не было сразу ясно, как по­ступить, он мог надолго оставлять вопрос открытым, пока не поступал маленький, еле слышный звоночек - извеще­ние, и тогда он говорил: поступим так-то. За социальной картой ему сначала, может быть, и лень слегка было идти, а потом он почувствовал, что этого и не надо делать.

Батюшка говорил, что человеку бывает мучительно трудно ожидать решения, но эту неопределенность очень полезно терпеть. Ожидание - вещь хорошая, и ей надо учиться.

В последнее время некоторые знакомые писали заяв­ления об отказе от электронных удостоверений личности. А наша семья таких заявлений не писала. Я чувствую, что батюшка не стал бы отказываться, и я не отказалась.

Батюшке свойственно было совмещать в душе самые противоположные направления и при этом чувствовать свою душу абсолютно единой.

Он любил приводить цитату из басни Архилоха: «Лис знает много вещей, Еж - одну, но самую важную...» Что он относил к себе? Скорее, второе. При этом из самой важной вещи могут родиться выводы, которые внешне друг другу противоречат.

* * *

Некоторые высказывания батюшки мне часто вспо­минаются. Одно из них я уже приводила: «Еда - это ове­ществленная любовь Божия». Это значит, что к еде надо относиться бережно, выбрасывать ее плохо.

М. Но, когда мы спросили у него, что делать, если к Великому посту остачасъ скоромная еда, - доедать или выбрасывать, он решительно ответил: «Лучше выбро­сить».

Л. Дело в том, что для него установление Церкви бы­ло важнее, чем его личное мнение. По этому поводу вспо­минается еще вот что. Галина Абрамовна считала, что са­мое страшное в жизни - это убийство. Когда ей надо было привести метафору, что человек сделал что-то ужасное, она говорила: «Человека убил!» В батюшке это было зало­жено так же глубоко. Тем не менее он говорил: «Если Гос­подь укажет мне, что я должен убить, я убью».

Еще его наставление: «В любом конфликте надо ста­раться брать вину на себя». Как этого достигать? Я пони­маю так, что надо постараться увидеть вещи глазами сто­роннего наблюдателя, беспристрастно, и даже несколько сдвинуть это беспристрастие в пользу твоего противника - тогда дело пойдет в хорошую сторону.

Причащаясь у батюшки, я всегда исповедовалась у не­го. Относилась ли я к нему как к духовному отцу? Это очень трудный вопрос. Мне не было сложно раскрывать пе­ред ним свою душу, но в первую очередь как перед мужем, потому, что это нормальная ситуация брака. С другой сто­роны, слово о. Владимира - тебе не надо никуда особенно ездить, никого особенно спрашивать, потому что у тебя до­ма священник, - тоже много для меня значило.

Я гораздо более традиционный человек, чем батюш­ка. В целом я полностью разделяла его образ мыслей, но иногда мне казалось, что он слишком порывист, не всегда оправданно что-то меняет и ломает. В таких случаях я ему тихонечко, стараясь избежать конфликта, говорила: вот это мне не ложится на сердце, это что-то не то. Он выслушает, что-то, может быть, примет, что-то не примет - в это я уже особенно не вникала.

Когда он принимал какое-то решение, нравилось оно мне или не нравилось, - я сильно не спорила.

У нас с ним было совершенно разное отношение к аскетической литературе. Батюшка очень любил ее, а я ни­когда особенно ею не увлекалась. Мы с ним это обсужда­ли. Я говорила: мне это чтение не идет, потому что настав­ления, которые там приводятся - это рассказ об идеальном газе, которого в реальной жизни не бывает. Батюшка с этим не спорил, говорил, что да, действительно, это уста­новки на идеальный случай, но хорошо бы их чувствовать. В общем, он не переживал, что это меня не затрагивает. Иногда он мне читал отрывки из святоотеческих книг. Что-то я принимала, что-то не совсем, и тогда начинала спо­рить. Он отшучивался: «Ты у нас великая спорщица!» Я отвечала ему в тон: «Мне еще мой отец то же самое гово­рил!» Ну, и так далее.

М. Батюшка стремился к постоянной молитве. А для тебя стояч этот вопрос?

Л. Если говорить о словесной молитве, то у меня не получается разговаривать или читать и одновременно сло­весно молиться. Когда посуду моешь или едешь в транс­порте, то получается, а вот если задачу решаешь, то абсо­лютно не получается. Это словесно. Но есть состояние сердца, которое не произносит слов, но которое можно назвать молитвенным. Оно может быть и при решении ма­тематической задачи. Иногда это включается, иногда нет. Как Бог даст, так и хорошо. У меня всегда было сильное чувство, и сейчас есть, что все, что надо, придет само, и не надо силком себя куда-то вытягивать, от этого ничего хо­рошего не будет. Лучше просто довериться Господу.

А батюшка вел духовную брань. Ему приходилось переживать адские состояния, которых я не знала. Для не­го его детство было прохождением через ад, а я свое дет­ство вспоминаю как совершенно райское состояние, толь­ко физически рядом со мною были родители, а не Бог. А так - это было полное счастье. Потом, когда я в девять лет осталась без родителей, мне пришлось пережить по- человечески очень трудный период. Восемь лет я жила фактически одна, и это наложило на меня отпечаток, кото­рый сохранился, может быть, до сих пор. Но и это не было адом. Какой-то от родителей, от моего райского детства остался заряд, который позволил мне за эти восемь лет укрепиться, а не разрушиться.

Я чувствую, что в этом мне помогла защита со сто­роны святых предков моей мамы. Это святые Олег Рязан­ский, Михаил Черниговский, и дальше - равноапостоль­ные Владимир и Ольга. Их молитвы хранили и продолжа­ют хранить меня.

 

СЛУЧАИ, ПРОИЗОШЕДШИЕ ПОСЛЕ
КОНЧИНЫ БАТЮШКИ

Таких случаев было много, но два из них особенно выделяются.

Первый из них - это с Л., студенткой консерватории и духовным чадом батюшки. Она приехала в Дуброво не­задолго до выпускных экзаменов и рассказывала всем: у меня тупик, мне не дадут диплом, потому что я не получу зачет по общественному предмету. С преподавателем у нас конфликт, он сказал, чтобы я на зачет не приходила, он его все равно не поставит. Трудность состояла еще в том, что она предполагала после окончания поступать в аспиранту­ру, при этом нельзя было обойти этого преподавателя, ко­торому нужно было сдавать вступительный экзамен.

Все давали советы, но Л. каждому объясняла, что из этого потому-то и потому-то ничего не получится. Когда все советы истощились, я сказала: остается единственное средство: иди к батюшке на могилу и там молись, чтобы эта ситуация рассосалась.

Через несколько дней она мне позвонила: я проходи­ла мимо его кабинета, он заметил меня, вышел и сказал: «Я понял, что вспылил и был неправ. Я хочу попросить у вас прощения. Конечно, я у вас зачет приму».

После этого уже трудностей никаких не было.

Второй связан с болезнью и смертью Людмилы Ни­колаевны, Сережиной мамы. Этот случай, мне кажется, за­служивает детального описания. Людмила Николаевна ле­жала в больнице, ее состояние внезапно резко ухудшилось, и она попала в реанимацию. Врачи дают самый мрачный прогноз: не знаем, переживет ли ночь.

В это время Сережа и Ира находились в Марселе, Се­режин отпуск начинался через месяц, и на это время были куплены билеты в Москву. Когда они узнали о состоянии Людмилы Николаевны, Ира мне звонит и говорит: матуш­ка, я очень хочу, чтобы мы успели попрощаться с Людми­лой Николаевной. Пожалуйста, помолитесь об этом на мо­гиле у батюшки. Я согласилась, хотя и считала их желание почти несбыточным, и выполнила это.

Через несколько дней Людмиле Николаевне стало чуть лучше, ее перевели из реанимации в палату, затем со­стояние ее стабилизировалось, больница уже ничем по­мочь ей не могла, и ее выписали домой.

Прошло еще несколько дней. Сереже удалось сме­стить отпуск и поменять билеты, так что до их приезда оставалось еще дней десять. Эти последние дни я проводи­ла с ней. У нее не было ясного сознания. Она что-то пони­мала из происходящего, но кроме того видела что-то такое, чего мы все не видели, и спокойным ровным голосом рас­сказывала об этом. Я ей все время говорила: вам надо ждать, потому что скоро приедут Сережа, Ира и Митя. Бы­ло ощущение, что она понимает.

Наконец, настал день, когда они должны были при­ехать. Я чувствовала, что она медленно, но угасает, и у ме­ня был страх: а вдруг они не успеют? Еще мне было их жалко, что в течение того времени, которое занимала доро­га, у них не было возможности убедиться, что она жива. Подходит время посадки самолета, я звоню Ире и Сереже - они недоступны. Через интернет знакомые узнают, что самолет опаздывает. Наконец, самолет приземляется, я до­званиваюсь до них: мама дождалась, езжайте скорее.

Когда они вошли в квартиру, она была в том же са­мом состоянии. Она их увидела, узнала, поняла, что ее внук Митя с ними. В общем, встреча состоялась. Через 10- 15 минут я ушла на всенощную. Придя после всенощной домой, я увидела от Сережи смс: мама скончалась.

Эти два случая мне кажутся особенно впечатляющи­ми. Хотя подобных эпизодов было множество. Как-то пе­ред поездкой в Дуброво у меня было в блокноте записано 24 просьбы к батюшке, какие-то серьезные, какие-то более мелкие. По прошествии некоторого времени я зафиксиро­вала, что все они были выполнены.

ПРИЛОЖЕНИЕ. ИЗ ПИСЕМ О. АЛЕКСАНДРА К ДУХОВНОЙ ДОЧЕРИ

Наши грехи и их влияние на жизнь близких

Очень хорошо сокрушаться и плакать, припоминая свою жизнь ради смирения, умиления и мирности сердца, уповающего и надеющегося на Божию любовь и Божию милость. Только не надо думать, что нашими грехами мо­жет определиться чужая жизнь, родителей или детей. Их жизнь и посмертная судьба определяются их отношениями с Богом - тайна, которая нам недоступна (28.04.93)

Применительно к этому могу только сказать, что ре­ально от нас ничего не зависит. Это поезд, который не мы ведем. Нам недоступны причины его остановок и измене­ний пути. Нам видится, что его ведет сатана, но нужно по­верить, что так кажется только на поверхности, ибо в День Господень откроется, что все было водимо Богом (20.06.93).

Через нас проходят поля действия и борения злого и доброго, а мы эти вещи, пронизывающие все бытие, прини­маем за свои индивидуальные грехи и ошибочно думаем, что можем с ними справиться, когда можно только смириться.

Жизнь и смерть в руках Божиих. Предадим себя в Руце Его (03.05.94).

Разделение причастия и исповеди, о причащении

Таинства Исповеди и Причастия независимы друг от друга. Обычай - чтобы миряне каждый раз перед прича­стием исповедались — условный, не необходимый. Поэто­му ты как можно чаше причащайся в N., даже если это причастие практически без исповеди. Исповеди продолжай писать мне. Письменная исповедь совершенно равносиль­на с устной (28.04.93).

Исповедь и причастие абсолютно независимые та­инства. Священнослужители не исповедуются перед каждым причастием, а миряне исповедуются не потому, что они грешнее, а «по техническим причинам» (весна 2003).

Тебе желательно причащаться за каждой литурги­ей. Насколько ты подготовилась - вопрос второстепен­ный. Это никогда не должно быть причиной уклонения от причастия. Мы никогда не бываем готовы. Тем более сердце сокрушается и смиряется от сознания неготовно­сти. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (25.02.02).

О молитве

Если Господу так говорить: «Господи, я потеряла с Тобой связь, я Тебя не знаю» или так: «я в Тебя не верю» или «Господи, я на себе зациклена» или так: «Господи, я себя ненавижу», то эти слова являются молитвами, причем молитвами духовными, потому что выражают не частно­сти, но отношения между человеком и Богом в их послед­ней свободе. Если хочешь, добавляй: «как хочешь, но вос­станови связь» или «дай мне веру» или «освободи меня от плена самой себя» или «дай мне любовь к себе». Но только если хочешь, а не потому, что «так надо». Если не хочешь, то говори «я не хочу с Тобой общаться» или «не знаю и знать не хочу», и это также будет духовной молитвой (вес­на 2003).

От нас мало что зависит. Наши молитвы сами по себе к Богу не приближают. Мы можем только верить и хотеть приблизиться (хотим ли?). Приближает к Богу только Бог (январь 2005).

Часто страх мешает нам увидеть себя такими, какие мы есть, и тогда из трусости мы обращаем внимание на мелочи. Надо просить у Бога мужества и смирения к самим себе (январь 2005).

Цель покаяния

Покаяние не должно приводить к унынию, цель по­каяния - смирение, мир и терпение. А уныние - это грех, который отделяет нас от Божией милости. Дай тебе Госпо­ди не смущаться от грехопадений, которые случаются с нами на каждом шагу, а приходить благодаря таким паде­ниям в смирение и надежду на Бога и потому быть мирной и радоваться (28.04.93).

Страх смерти

Мне говорил о. Владимир Смирнов, когда я испове­довал страх гонений, что когда ожидаемое наступает, то в нем участвует другой, преображенный человек.

Тем более, смерть - тебя там нет, там будет дру­гая. Верующий в Меня, если и умрет, оживет. Если страх не отходит, то это дается Богом для подвига исповедания этой веры в не-видении (25.02.02).

Память смертная

Память смертная должна быть нам сродна, но не как повод для уныния и отчаяния, а как средство для вычищения суеты и видения всех вещей на земле в правильном свете.

Из жития Антония Великого известно, что его совре­менник, простой александрийский сапожник, вошел в сво­боду детей Божиих и меру Духа большую, чем у самого преподобного только потому, что в нем действовал посто­янный помысел: «все жители этого города (Александрии) спасутся, один я погибну». Но этот помысел приводил его не в отчаяние, а, каким бы парадоксальным это ни каза­лось, в радость свободного отношения с Богом.

Преподобный старец Силуан Афонский писал: «У меня есть любимая песня: я умру и душа моя за грехи попадет в ад». Но он «пел эту песню» с таким располо­жением любви к Богу, что его «пение», разделявшее все его естество до «составов и мозгов», давало ему Дух и свободу.

Преподобный Исаак Сирин писал, что тот, кто гото­вит себя к пребыванию в аде, обретает великую необори­мую силу.

Тебе все мысли о смерти даны от Бога, а унылое от­чаяние от этих мыслей внушается бесами. Этот Божий дар предельных-запредельных состояний, вызванных мыслями о смерти, дан тебе не только ради тебя самой, но и ради детей, чтобы видеть их и общаться с ними не только в плане этой временной жизни, но и жизни вечной... Так что благодари Бога за этот дар. Какими бы невыносимыми ни были твои касания смерти и Суда, принимай их как дар, относящийся к временной, а более даже к вечной жизни детей (20.06.93).

Святые говорят: «если Господу угодно отправить меня в ад, я все равно не перестану Его любить» или «все спасут­ся, один я погибну» или как Старец Силуан — «сейчас вста­ну на молитву и буду петь свою любимую песнь: я умру и душа моя пойдет в ад». Бояться нечего, потому что все есть проявление благой воли Божией, даже когда мы без Него в аде и смерти. Неплохо иметь и состояние ученика, который знает, что все равно в следующий класс не перейдет, поэто­му нечего суетиться, как другие, по поводу опросов и экза­менов и наслаждаться жизнью. Страх не плодотворен, а па­мять смерти плодотворна, потому что позволяет видеть земные вещи в свете вечности (весна 2003).

Пути Господни

В словах апостола Павла: «носите бремена друг друга и так исполняйте закон Христов» заключена тайна Христа и христианства: эта возможность помогать нести наше бремя - подлинная, она есть несомненный дар Христа, Ко­торый несет все бремена всех (20.06.93).

Твое ощущение того, что ты тонешь, адекватно нашей реальности. Тонешь, но не утонула и утонешь не раньше, чем Бог перестанет тебя держать, а Он не пере­стает тебя держать. Бог тебя спасает - тебе, тонущей,

не попускает утонуть с головой. Он - веревка и тебя уце­пил, не дает утонуть. Держись за Него верой. Ведения, что ты не погибла, у тебя нет, но ты погибаешь, но не погибла, тонешь, но не утонула. «Мы ходим верой, а не ведением»,

—  говорит ап. Павел (18.07.95).

Если сознавать, что все хорошее в тебе - не от тебя, а от Божией благодати, значит ты не будешь создавать со­бой помех делу, которое Господь делает помимо тебя. А с хорошими людьми ему труднее (весна 2004).

Мы не можем себя оценивать. Лучше дожить до та­кого состояния, когда перестаешь придавать какое бы то ни было значение своим мыслям и самоощущениям и во­обще, себе. Как говорила м. Гавриилия: «меня нет». Быть в положении инструмента (служащего) гораздо легче, чем исполнителя (господина) (осень 2003).

Отношение к Богу

Наше отношение к Богу должно быть доверчивым, совершенно бескорыстным и безусловным. Если мы хотим во что бы то ни стало получить такую, казалось бы, есте­ственную для отношения к Богу вещь, как спасение, и от­чаиваемся, ожидая противоположного результата, то и в этом желании, как пишут св. Отцы, есть наемническое от­ступление от сыновней свободы.

Так что нужно в меру нашего призвания жизнью сви­детельствовать славу Божию, каяться только ради того, чтобы устранять препятствия в содействии Святому Духу, и при этом не очень-то думать о своей посмертной судьбе

—  предоставить это дело Богу, Все им решается, и как бы Он не решил, Имя Его благословенно, а это - самое глав­ное (20.06.93).

Условия спасения

У D., безусловно, есть вера и любовь к Богу и Церкви (именно свободная и искренняя любовь, а не авторитарное согласие с какими-то ценностями на основе того, что они считаются правильными, а бунтовать против - лень, труд­но и не очень-то нужно). Этого одного достаточно, чтобы душа спаслась, в какие бы ямы она ни падала, по каким бы безднам ни ходила.

Все, что связано с D., Богом послано также и тебе как стимул к такой глубокой молитве, при которой ты ее душу содержишь в своей, берешь ее бремя на себя, просишь, чтобы ее грехи Господь взыскал с тебя, сходишь для неразлучного сопребывания с ней в бездны адского хаоса и обезбоженности. Плод такого молитвенного предстояния состоит в том, что Христос будет в ней и с ней, где бы ни находилась ее душа. Это и есть спасение.

Скорбь и слезно-кровавое сострадание о мучимой грехом душе есть лекарство от обдержащего тебя уныния — духовной парализации. (16.04.92).

«Если душа во время земной жизни не сумела приго­товить себя ко встрече с Богом, кто может помочь ей?» Отвечаю: Сам Бог может помочь. Он, а не наши дела осу­ществляют встречу. Наше дочернее свободное отношение к Богу - без условий и без корысти.

«Если Богу будет угодно меня в ад отправить, я все равно не перестану Его любить». В таком совершенном самопредании Богу душа находит покой и тогда, когда раздирается искушениями и страстями (03.05.94).

Стояние-нестояние перед Богом

Такое состояние (стояние-нестояние перед Богом), такой образ отношения к Богу и людям — духовный удел нашего времени.

Мы говорим, что Бог создал все из ничто, что поэто­му бытие не собственность, а дар. Но только сейчас мы мучительно ощущаем эту истину на опыте, ибо Бог на опыте дает нам понять, что бытие — это не наша собствен­ность тогда, когда этот дар отбирает. Это такое состояние стояния перед Богом, при котором «я» остается, сознание остается, существование остается, а подлинное бытие от­нимается. Это страшнее любого страдания, потому что поражает в корень. Еще преп. Серафим пророчески для нашего времени писал о таком состоянии, что в нем «чело­веку хочется лучше уничтожиться, чем еще промедлить в таком невыносимом состоянии».

Как поражено - отнято бытие - наше стояние в Боге, так поражен и распадается образ наших отношений с ближними.

Ад - это небытие. По слову, промыслительно для нас данному старцу Силуану, нужно держать (хоть и поневоле) свой ум - корень в аде, не иметь подлинного бытия, но не отчаиваться.

Нужно до конца сражаться - добиваться от Бога бы­тия, и не смущаться своими пустыми и сухими молитвами. Обязательно продолжать молитвы за ближних, потому что они от тебя духовно зависят (18.07.95).

Соблюдение внешних правил само по себе не спаса­ет. Конечное и человеческое не может исчерпать беско­нечное - это может только Сам Бог (18.07.95).

Современная жизнь и святость

Думаю, что в наше время и тебе и другим дан Богом такой путь в ад души, своей и близких, проход через ду­шевную и духовную смерть прежде смерти телесной.

Все это в целом видится нами как пятница и суббота — мука и пустота, несостоятельность, бессмыслица, уныние и тоска, а с Божией горы такая жизнь видится как призва­ние, избрание и воинская слава. (20.06.93).

Предание оставило пророческую беседу, которую имели однажды между собою древние св. Отцы:

— Что мы сделали?

-       Мы исполнили все заповеди.

-       Что сделают те, кто придет после нас?

-       Исполнят половину нашей меры.

-       Что сделают те, кто будет жить в последние времена?

— Они ничего не выполнят, но претерпят до конца и будут выше всех у Бога.

Были апостолы, мученики, преподобные, святители, а такой род подвига — пребывание в аду сухости и бесчув­ствия не имеет пока названия - но это будущий сонм свя­тых. О том, что такой путь предлежит, писал свят. Игна­тий, а более явно — преп, Силуан Афонский: «держи свой ум во аде и не отчаивайся».

Иногда невозможно удержаться от того, чтобы не спускаться все ниже. Митрополит Антоний говорит, что не нужно в некоторых случаях сопротивляться спусканию на дно, Ноги достанут до дна, даже если это дно - адово, и человек сам собой оттолкнется (25.02.02).

«Но пораженья от победы ты сам не должен отли­чать». Изменить состояние может только Бог. Не спеши судить себя. Бог, Который видит в человеке Свой образ, дает совсем другие имена. Тебе нечего прощать. Бог про­щает все. Обе эти вещи истинны (весна 2003).