4. Божия любовь.


Несколько месяцев назад я получил письмо из монастыря в России. В нем говорилось: «Нас предостерегают против богословия западных православных богословов. Трое из них представляют особую опасность для наших душ. Имена двоих мы знаем и знаем, кто они. Это отец Александр Шмеман и отец Иоанн Мейендорф. Мы не знаем, кто третий. Не могли бы вы нас просветить: его имя Антоний Блум».

Я не смог предоставить достаточно убедительные сведения этим людям, и то, о чем буду говорить сегодня, возможно, вызовет подобную реакцию, потому что я собираюсь поставить некоторые вещи под вопрос или, по крайней мере, показать, что к ним можно подходить по-разному. В моей последней беседе (вы, может быть, ее не помните) я постарался показать, как опыт святых, выраженный в молитвах, которые мы унаследовали от них, ставит нас под вопрос. Каждая прочитанная молитва принуждает нас спросить: «Могу ли я произнести эти слова честно, то есть из глубины своего собственного опыта, правдиво и искренне? Могу ли я прочитать их с убеждением, потому что они сообщают о том, что мне уже известно, или потому что я им доверяю?» Относительно каких-то отрывков мы можем сказать: «Если святой так думал и таким образом выразил свой опыт Бога, это ― правда. И хотя из собственного опыта я этого не знаю, я могу произнести эти слова из доверия к нему, стараясь найти в своем собственном духовном опыте, в своих мыслях нечто приближающееся по глубине и величию к тому, что он говорит».

Но если мы будем честными, то обнаружим, что некоторые слова святых мы не можем повторить за ними со всей верой и убежденностью. Порой нам приходится признать, что ― нет, я этому не верю, это превосходит меня. Больше того, во мне есть такой греховный опыт или такая незрелость, которые вынуждают меня сказать: «Я не могу поверить этим словам, я не могу их произнести, это будет все равно, что лгать перед Богом». Я настаивал на этих вещах в моей последней беседе и хочу не возвращаться к ним сейчас, но подчеркнуть тот факт, что мы все, все без исключения, должны пользоваться молитвами святых честно и говорить о том, что нам достоверно известно из собственного опыта с абсолютной уверенностью, о том, что нам представляется возможным с осторожностью, а о чем-то сказать Богу: эти слова я никак не могу произнести искренне.

Это, разумеется, относится не только к молитвам. Это относится к отрывкам из Евангелия, из Ветхого и Нового Завета, в которых говорится о вещах несомненно истинных, потому что в них непоколебимо верила и верит вся Церковь, но которые для нас представляют проблему. И опять же, есть слова и выражения, знакомые нам из повседневной жизни, но в контексте Священного Писания или опыта святых они не обязательно обозначают то, что мы привыкли ими обозначать. Одно из таких слов, которым мы небрежно пользуемся и над которым нам необходимо очень серьезно задуматься, слово «любить». Что мы подразумеваем, когда говорим, что Бог ― это любовь? Простой ответ: это значит, что Бог любит каждого из нас так отзывчиво, так открыто, что, как бы мы ни поступали, если обратиться к Нему и сказать: «Я виноват, прости!», Он обнимет и благословит нас. И до определенной степени это так, но при условии, что наше обращение к Богу будет заключаться в чем-то гораздо более серьезном, чем в мимолетном изменении поведения или настроения.

Порой легко обмануть если не других, то себя, переиначивая смысл слов. Я помню разговор, который у меня состоялся много лет назад с одним священником, — почему бы не назвать его имя? ― с владыкой Виталием, который стал главой Зарубежной Церкви. Мы говорили о Боге, о любви в частности, и он высказывался очень резко о всех, кто не разделял его взгляды и мнения. И я ему заметил: «Не призывает ли нас Бог в Евангелии не просто любить друг друга, но любить наших врагов?» Он оживился и сказал: «Безусловно, и я люблю своих врагов, но ненавижу врагов Божьих». Как видите, даже представление о любви можно извратить странным и ужасным образом.

Но существует и другой подход к пониманию любви. Можно сказать, что любовь ― это готовность, разумеется, не только теоретическая готовность, а готовность, воплощенная в действии, всей нашей жизнью послужить ближнему. И когда я говорю «ближнему», я не имею в виду человека вообще. Речь идет о готовности уважать конкретного ближнего, служить ему, посвятить ему свою жизнь и даже, если это необходимо, послужить ему своей смертью. Любить всех и каждого без разбору в некотором смысле просто, конкретный человек представляет собой проблему. Те из вас, кто читал Солженицына, возможно, помнят, как в одной из своих книг он рассказывает о персонаже, который любил человечество в целом и поэтому ненавидел каждого человека в отдельности за то, что тот уродливо искажал воображаемый идеал. Мы не придерживаемся таких крайних взглядов, не всегда так остро реагируем, но разве мы не разделяем, в большей или меньшей степени, подобного отношения к людям? Не поэтому ли даже такие понятия, как доброта, любовь к Богу, любовь к человеку вынуждают нас к глубокому, серьезному и суровому пересмотру нашего душевного состояния и нашего поведения?

Когда мы говорим, что Бог ― это любовь, мы не имеем в виду, что Он ― одна чувствительность и доброта. Мы ничего не знаем о той любви, которая есть Сам Бог. И все-таки, на вопрос, в чем проявляется Божья любовь, ответ мы знаем: Он вызвал к существованию весь мир, и это поставило перед Ним серьезные и опасные проблемы. И самая опасная проблема связана с сотворением человека. Если бы Бог создал человека наподобие механизма, который, будучи приведен в действие, отлажено работал, то в этом не было бы любви, а была бы изобретательность, возможно, гениальность. Но в сотворении человека и, на самом деле, во всем творении, присутствует трагический момент: каждому человеку Бог дал свободу, право быть собой по собственному выбору, и последствия этого выбора пали на все остальные творения Божьи, повлияли на их ответ и выбор, а также трагически отозвались для Самого Бога. И право, данное человеку принимать решения о себе, о своей судьбе, о своих отношениях с Богом, с самим собой и с ближним, неразрывно связано с Воплощением Сына Божьего. Воплощение Сына Божьего (я уже приводил это высказывание неоднократно) означает, что Бог принял на Себя плату за предательство человеком своего «я», за предательство им своего призвания, за предательство своего Создателя. И результат этого ― Воплощение Сына Божьего, Который стал одним из нас ради нашего спасения.

Любовь, понятая так, ― нечто совершенно иное, нежели сентиментальная доброта или дружба. Она означает готовность Бога взять на Себя все последствия Своего творческого акта; но еще и последствия того, каким образом всякое творение Божие распорядится собственной жизнью. Такая любовь трагична. Мы часто забываем то, о чем писал много лет тому назад отец Лев Жилле, французский православный священник: «В Боге присутствует трагедия. Жизнь Святой Троицы сияет славой, верно, но слава эта сияет изнутри трагедии, сквозь нее». Об этом мы забываем, в действительности, мы об этом умалчиваем: в Боге присутствует трагедия. Нам зачастую кажется: если так сказать о Боге, то мы принизим Его, сделаем как бы уязвимым, а не великим, всемогущим Богом во славе. Но мы забываем, что слава Божья сияет бесконечно ярче в Его самопожертвовании, чем если бы Он пребывал в невозмутимости безмятежного бытия, наблюдая со стороны трагедию тварного мира. В Боге присутствует трагедия, потому что Он ― Бог любви.

Вы можете спросить: разве возможно, чтобы человек стал причиной трагедии для Бога? Разве возможно, чтобы человек оказал воздействие на Бога, ранил Его своим решением? Нет, не совсем так, и это делает ситуацию еще трагичнее, еще серьезнее, потому что трагедия присутствует в самом бытии Святой Троицы. В начале вечерней службы в субботу или под праздник священник становится перед святым Престолом и произносит: «Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице…», и в момент, когда он говорит эти слова, он совершает кадилом крестное знамение, вписывая крест в провозглашение Святой Троицы. Мы можем поставить перед собой вопрос: как это может быть? И будем не первые: сотни лет тому назад этот вопрос ставил святитель Григорий Богослов, и у него был ответ. Его вопрос звучал несколько иначе ― почему Бог не арифметическая единица, а Троица? И он говорит: если Бог ― это любовь, то Он не может быть единицей, потому что тогда Ему некого любить, кроме Самого Себя. Если бы Бог был двоицей, то Двое любили бы друг друга, и ни для чего больше не было бы места. Они, как супружеская пара, держали бы друг друга в объятиях, смотрели друг другу в глаза, радовались друг на друга и старались исключить все, что может нарушить сокровенность этой единственной встречи. И святитель Григорий продолжает: Бог ― Троица, потому что присутствие Третьего разрушает ложное единство, но не просто разрушает. Для того, чтобы один из троих мог безраздельно любить другого, третий должен согласиться отступить и оставаться, если можно так выразиться, в стороне с тем, чтобы двое могли любить друг друга без помехи, без чьего-либо вторжения созерцать друг друга и радоваться друг о друге. Третий должен быть готов отступить и оставаться в одиночестве.

Но если Бог ― это любовь, то же самое относится к каждому Лицу Святой Троицы, ко всем Трем Лицам одновременно. Двое пребывают в нераздельном единстве, но каждый из них в свою очередь обращается к третьему, к тому, кто принес в жертву их единству само свое существование, и новая двоица становятся единой, в то время как третий готов отступить. Это ― Бог, в Котором присутствует трагедия, Бог, в Котором любовь и смерть как бы одно и то же, в Котором взаимная любовь означает обоюдную предельную жертвенность. И поэтому, если мы верим в Бога, называемого Святой Троицей, Бога, являющего образ совершенной любви, то нам необходимо отдавать себе отчет, что в Нем присутствует трагедия, и мы должны сознавать, насколько величественна эта трагедия, насколько величественна жертвенность и единение. И я уверен: нам важно не представлять себе Бога, во славе восседающим на троне высоко на небесах, так далеко, что можно только смотреть на Него снизу вверх, воздевать к Нему руки, взывать к Нему, не надеясь когда-либо познать тайну любви и тайну Бога. Мы познаём эту тайну изнутри нашего собственного опыта, потому что в той малой мере, в которой способны любить друг друга, мы ― икона Святой Троицы.

Посмотрите на отношения матери, отца и ребенка: родители порой не только готовы пожертвовать, но на самом деле, тем или другим образом, жертвуют собой ради ребенка. Семейные отношения ― всего лишь образ, им нельзя все объяснить, но даже в пределах нашего ограниченного опыта нам известно: если двое любят друг друга, то любовь объединяет их в одно, и в то же время двое размыкают свои объятия, чтобы любить третьего и служить ему. И это ― отражение тайны Троицы в человеческом роде, отражение несовершенное, потому что мы слишком далеки от Ее жертвенной, распятой и воскрешающей любви, но кое-что нам о ней известно из опыта отцовства, материнства или семейной жизни. Но также мы узнаём о ней из готовности принести в жертву то, что значительнее собственной жизни.

Кажется, я уже приводил вам пример, как командир послал во время войны на опасное задание своего сына, который был младшим офицером в его отряде. Шансов вернуться живым практически не было, и один офицер спросил отца: «Как вы могли послать собственного сына на смерть?» Отец ответил: «Я мог послать своего сына, но я не мог бы послать чьего-то сына». В этом отражение жертвенной любви Святой Троицы и, одновременно, слава Господня и слава людей, которые оказываются способными так поступать. Бог и человеческий род странным, непостижимым образом подобны друг другу. Человеческий род находится в становлении, он еще не достиг зрелости, да, это верно, но в своей основе, по существу, не только Церковь, но и все человечество в совокупности ― икона Бога Единого в Троице. В первую очередь это относится к святым, в меньшей степени к реальной ситуации в Церкви, не к тому, что Церковь представляет собой по сути (потому что Церковь ― это область, где Бог и человек пребывают вместе, в единении, составляют одно целое), а ко всему человечеству и каждому из нас, находящемуся в становлении. В этом нам важно отдавать себе отчет. Если взглянуть на историю человеческого рода, то мы увидим в ней и свет, и тьму, потому что мы несовершенны, не стали еще чистым и совершенным образом Бога Единого в Троице, но в каждом человеке присутствует нечто от этого образа в той мере и в зависимости от того, как он относится к своему ближнему и ко всему человечеству в целом.

В Ветхом и Новом Завете Бог обращается к нам на понятном нам языке, и это чрезвычайно важно сознавать, потому что Евангелие не просто сообщает истину, но выражает ее в доступной нашему пониманию форме. И здесь я хотел бы сделать отступление.

В Евангелии, как и в Ветхом Завете, есть много притч. Для нас притча ― сравнение, образ, но значение этого слова гораздо богаче. В английском языке для обозначения притчи используется слово «парабола». Те из вас, кто немного знаком с математикой, знают: парабола ― своеобразная геометрическая фигура. С ее помощью можно попытаться разобраться в том, что представляют собой словесные притчи-параболы. Я постараюсь напомнить, что такое парабола в геометрии. Возьмем окружность. У нее есть центр. Если надавить на окружность с двух сторон, она превратится в эллипс, у которого вместо одного центра будет два, потому что каждая из двух половинок, образующих эллипс, имеет свой центр. Если продолжать давить на стороны эллипса, он лопнет, и линия в месте разрыва разойдется влево и вправо. И тогда один центр останется внутри фигуры, а второй переместится в бесконечность. В притчах-параболах древних сказаний, Евангелия, Ветхого Завета меня поражает то, что нам дается образ, вписанный в центр небольшого полукруга, в котором мы живем, и по мере того, как мы растем духовно, набираемся опыта и ума, мы можем двигаться все дальше и дальше как бы в поиске второго центра, который переместился в бесконечность. Любая притча Евангелия или Ветхого Завета, а также притчи, передаваемые сквозь века, имеют понятные и простые сюжеты. Но, по мере того, как мы врастаем в них, по мере того, как духовно созреваем, по мере того, как все больше и больше приобщаемся мудрости, которая создала этот образ, мы начинаем выходить за пределы самого образа. При этом образ не теряет своей достоверности, но истина, заключенная в нем, предстает в необычайной красоте.

Я хотел бы закончить беседу тем, что свяжет ее со следующей. В дополнение к сказанному о притчах, вспомним замечательную мысль о. Сергия Булгакова о том, что начало книги Бытия ― это не история, а метаистория. Оно рассказывает нам языком падшего мира, нашим языком, о тайнах мира, существовавшего до падения. И поэтому то, что написано в начале книги Бытия ― правда, но помимо подлинных фактов, о которых нам сообщается, в нем есть иное измерение. Об этом мне хотелось бы поговорить в следующей беседе, потому что мы привыкли читать начало книги Бытия, ее первые 4–5 глав, как будто они ― простое историческое описание, набор фактов, тогда как за ними стоит нечто большее, и на них существует бесконечное число толкований, которые не всегда совпадают друг с другом. Обычно в катехизисе и в книгах для детей и взрослых преобладает одна общепринятая точка зрения. Нужно ли нам рассматривать другие точки зрения, не отвергая основную, но, принимая во внимание, что возможны разные подходы? Я к этому вернусь в следующей беседе.

5. МЕТАИСТОРИЯ
Как вы знаете, главной темой этой серии бесед является вопрошание, а вопрошание включает и сомнение, и преодоление сомнений и недоумений, которое порой достигается только актом веры. В таких случаях мы говорим: «Сейчас у меня нет ответа на вопрос, но, зная Бога в свою малую меру, я могу Ему доверять и поэтому буду строить свои действия на доверии, пока не созрею, не вырасту духовно, не наберусь жизненного опыта и знания настолько, чтобы понять то, что сейчас находится за пределами моего понимания». И это естественный подход, он по праву применяется во всех областях человеческого знания. С его помощью мы узнаем об обычной человеческой жизни, получаем образование в школе и университете, решаем житейские проблемы. И когда мы оказываемся лицом к лицу с Богом, от нас требуется тот же подход — готовность, порой героическая, доверять Ему вопреки очевидности. Эти слова — «вопреки очевидности» — звучат почти кощунственно, но порой окружающая нас действительность настолько ужасна, настолько страшна, что у нас может родиться вопрос: «Как Бог допускает подобное? Какова Его ответственность в этом?» — потому что допустить в некотором смысле равносильно тому, чтобы согласиться с происходящим. И этот вопрос я хочу поднять сегодня. Возможно, моя беседа покажется неясной, потому что я буду говорить о том, что старался понять, но пока не понял в достаточной мере.
В предыдущих беседах я попытался показать, что слово Божье и вера святых бросают нам вызов, ставят нас под вопрос, что нам предстоит серьезно в них вдумываться и учиться. Сегодня мне хотелось бы обсудить вместе с вами один момент, который обычно не обсуждается и принимается как нечто само собой разумеющееся, но он в некотором смысле является источником многих проблем.
Из начала Книги Бытия мы узнаем о том, что Бог посадил в раю два дерева: дерево жизни и дерево познания. Питаясь от одного дерева, Адам и Ева были призваны возрастать в бесконечном познании Бога, в приобщении к Нему; от другого дерева им было сказано не вкушать. И вот тут-то они подверглись искушению. В третьей главе Книги Бытия нам говорится, что сатана подступился к Еве и сказал ей: «Бог заповедал вам не прикасаться к плодам дерева познания, потому что, если вы это сделаете, вы станете, как Он — всеведущими» (Быт. 3:15)22. И в этот момент, как мы читаем во всех комментариях, Ева прельстилась, и это стало началом падения.
Я хочу обратить ваше внимание на одну или две вещи. Во-первых, Ева в тот момент была еще безгрешной, чистой, непорочной, и слова, с которыми змей к ней обратился, не могли взывать к какому-нибудь присущему ей злому началу Они были обращены к ее невинности, чистоте, чистосердечности, и она поверила змею не потому, что ей захотелось нарушить Божью заповедь, а потому, что по
22 Ср. Быт. 3: 45: «И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло».
думала: ктото дает ей хороший совет. Ведь Бог, создавая людей, заповедал им познать Его и познать всё на свете. Но для того, чтобы все познать, есть два пути: один — такое единение с Богом, такое совершенное приобщение к Нему, что Его мысли станут нашими мыслями. Это — возрастание из святости в святость путем приобщения к Богу.
В искушении, которое выпало Еве, присутствовал другой момент. В нем как бы было подлинное желание исполнить Божью заповедь, но кратчайшим путем: вкуси этот плод — и ты будешь знать, как знает Бог. Вкушение плода — это, конечно, образ, и в некоторых комментариях, на которые обычно не обращают внимания, говорится, что вкушение плода означает своего рода приобщение . Поэтому совет, данный в тот момент Еве, был: отождествись с окружающим тебя миром, с миром, который вокруг тебя, и ты узнаешь его, как знает его Бог. Бог предлагал другое: приобщайся Мне, и ты разделишь Мое знание. Если подходить упрощенно, можно сказать, что это одно и то же, но разница в том, что знать все в Боге, как знает Бог, через приобщение к Нему в премудрости и в жизни — это одно; узнавать Божий мир независимо от Бога — совсем другое. И здесь можно привести замечательный отрывок из писаний святого Иринея Лионского , о котором я узнал несколько лет назад, прочитав статью Оливье Клемана .
Святой Ириней Лионский пишет, что Бог предоставил нам два пути к полноте знания: один — всецелое приобщение к Богу, другой — все более глубокое и более полное приобщение к тварному миру, которое само по себе не было отвержением Божьей воли, но фактически означало вступление на длинный, мучительный, трудный путь искания. В Боге сосредоточено все знание, и приобщение к Богу давало возможность познать все так, как знает Бог, конечно, не сразу, а но мере того как человек живет общей с Ним жизнью. Еве же было предложено познавать все человеческими усилиями.
Вам может показаться неясной моя мысль, и мне не просто ее выразить, но я вам дам пример, образ. Человека можно узнать, приобщившись ему сердцем и умом. Это относится к тем, кого мы глубоко любим, кому безгранично доверяем, с кем глубоко счастливы, с кем делимся нашими мыслями и чьи мысли разделяем. Это непосредственное приобщение и непосредственное знание через приобщение. Но с другой стороны, можно приобрести глубокое и истинное представление о человеке через плоды его труда, к примеру, если говорить об иконах и иконописцах.
Каждый иконописец выражает свое знание о Христе, о Божьей Матери, о святых, об ангелах, о мире изнутри собственного опыта. Некоторые иконописцы были великими духом людьми, другие — менее духовно одаренными, но так или иначе им было дано прозрение, которое они выразили в своем искусстве, и в их произведениях мы встречаемся не только с этим прозрением, но и с самим художником, с его личностью. О древних иконах (впрочем, и о современных) очень часто можно сказать, что это — работа Феофана Грека, это  работа преподобного Андрея Рублева, это — работа Л. А. Успенского , это — работа того или другого иконописца, одно и то же прозрение, выраженное через опыт, изнутри опыта разных иконописцев. И мысль, которую святой Ириней Лионский старается до нас донести, состоит в том, что если мы будем исследовать глубоко, чистым сердцем, просветленным умом сотворенный Богом мир, то постепенно откроем для себя Самого Творца. Разумеется, это кружной путь, длинный путь, в нем нет прямоты, простоты, непосредственности приобщения к Самому Творцу, и всетаки этот путь может привести нас к цели.
Но здесь нам нужно помнить о двух сторонах этой проблемы. Когда мы стремимся к общению с Богом, нам мешает наша греховность (и под греховностью я имею в виду не то, что мы особенно плохи и испорчены, а то, что мы несовершенны — несовершенны вследствие изначальной утраты нашими прародителями приобщенности к Богу). И когда мы вглядываемся в творение Божие, мы не познаем Бога таким, какой Он есть, потому что наше зрение помутилось. У апостола Павла есть место, в котором он говорит, что мы видим вещи как бы сквозь тусклое стекло (1 Кор. 13:12). Иногда этот отрывок переводится «как в зеркале», но мне думается, в оригинале ясно сказано: вместо того, чтобы видеть вещи непосредственно или через чисто вымытое окно, мы видим их сквозь серое, пыльное, мутное стекло. Это относится и к нашим представлениям о Боге и духовных предметах, и к нашим представлениям об окружающей действительности.
Другая сторона проблемы — это то, что мы живем в падшем мире. Мы не знаем, каким мир был сотворен первоначально, и не можем даже его себе представить. Нам только дано знать, что Бог сотворил мир совершенным, что на всем был Дух Божий и вел все к полноте. Мы живем в мире, в котором этого больше нет, даже в Церкви, даже в святых. Можно сказать дерзновенно или даже дерзко, что мы все носим святыню в глиняных сосудах (2 Кор. 4:7). Бывают моменты, когда святость ослепительно просияет в человеке, но чаще до нас доходит лишь полусвет. Вспомним, например, святых, жития которых мы читаем: в их жизни бывали моменты, когда неожиданно слава Господня начинала сиять в них. Сейчас я, конечно, имею в виду видение Мотовилова . Мотовилов, разговаривая с преподобным Серафимом, спросил его: «Что случается, когда благодать Божья, Дух Божий осеняет человека?» И сразу без всяких слов это произошло. Мотовилов закрыл глаза руками, и преподобный Серафим сказал: «Почему вы закрыли глаза?» — «Потому что меня ослепило сияние вашего лица». В тот момент, рассказывал он потом, лицо преподобного Серафима, оставаясь человеческим лицом, его собственным лицом, засияло как бы из середины полуденного солнца, и он ослеп от его света. И преподобный Серафим сказал: «Так бывает, когда Дух Божий коснется нас». Но даже святых мы не всегда видим в такой славе. Читая жития святых, мы видим человеческое начало, порой благородное, прекрасное, славное, порой хрупкое, столь дивно хрупкое, что благодать Божья превозмогает его, и тогда уже действует Бог, а не человек. И нам нужно об этом помнить, когда мы пытаемся понять разницу между непосредственным приобщением к Богу и приобщением к Богу через видение Его творения.
Но это еще не все. Отец Сергий Булгаков однажды сказал, что начало Книги Бытия не есть история, не есть точное описание в исторических терминах того, что происходило до падения. Он называет начало Книги Бытия метаисторией и объясняет, что в ней повествуется о реальных событиях, но в падшем мире отсутствует язык, с помощью которого можно адекватно рассказать о мире до падения. Поэтому все образы начала Книги Бытия истинны в том смысле, что сообщают о подлинных вещах, но они не их точное описание.
Вот почему я считаю, что мысль, высказанная святым Иринеем Лионским, чрезвычайно важна. Это один из возможных подходов к пониманию начала Книги Бытия, но это творческий подход, подход, который может дать нам надежду. Обычно нам говорится, что змей обратился к Еве и обманом склонил ее отведать плод дерева познания, и она увидела, что плод хорош, и ела от него. Проявив недоверие Богу, Ева утратила свою цельность и после этого обратилась к Адаму и предложила ему часть плода. И он вкусил его и пал. И Бог приходит как бы на помощь: еще не все потеряно. Он зовет: «Адам, где ты?»  потому что Адам спрятался. «Не ел ли ты от плода?» Адам отвечает: «Да, но жена, которую Ты мне дал, предложила мне его отведать» (Быт. 3: 113). И обычно в этом видят новое падение. Адам своим ответом как бы обвиняет Самого Бога в том, что Он — причина падения: Он не только посадил это дерево, Он не только допустил змея в рай, Он не только допустил, чтобы Ева подверглась искушению, но позволил ей соблазнить Адама, и теперь они вместе пали.
Я думаю, что на вещи можно посмотреть иначе, и тогда мы увидим, что Адам в ответ на вопрос, который поставил перед ним Бог, говорит: «Это — жена, которую Ты мне дал», тем самым признавая, что Ева — дар Самого Бога, поэтому они вместе будут проживать то, что назначено судьбой. Адам не обращается к Богу с осуждением, а принимает самый большой дар, какой получил от Бога, — Еву, чье имя в переводе означает жизнь (Быт. 3:20).
И они оказываются в мире, который поколеблен непослушанием или наивностью, доверчивостью обоих, Адама и Евы, и живут в нем, но не отворачиваются от Бога. Мне кажется, в таком видении вещей, какое я вам представил, больше красоты. Комуто из вас оно может показаться фантазией, комуто покажется, что оно не согласуется с толкованиями, которые вам известны, но отрывок из писаний святого Иринея стоит для меня особняком, как нечто имеющее первостепенное значение.
И далее события развиваются. Вначале Адам был один, потом появилась Ева. И здесь, пожалуй, я хочу повторить то, о чем упоминал раньше. О Еве обычно говорится, что она была рождена, создана из ребра Адама (Быт. 2: 2122), но на древних языках слово «ребро» означало то же, что и «сторона». На славянском, например, «спать на ребрах» означало «лежать на боку». Поэтому Ева не была просто создана из небольшой кости, изъятой из Адама, Ева была его половиной. Есть дивные комментарии по этому поводу. Мне вспоминается иудейский комментарий, в котором говорится: «Разумеется, это было ребро, потому что ребро ближе всего к сердцу» . Это дивно, но я думаю, смысл рассказа в том, что всече ловек, антропос, который был сотворен изначально (слово Адам означает просто «человек», в смысле «человеческое существо»), разделился надвое, но при этом остался единым. И когда Адам взглянул на Еву, которая стала как бы независимой его частью, он сказал: «Она — кость от костей моих, плоть от плоти моей, и будет называться (и здесь в переводе теряется смысл) женой, потому что родилась от мужа» (ср. Быт. 2:23). В древнееврейском тексте используются слова «иш» и «иша»: я — это «иш», она — это «шла»; она — это я в женском роде, я — это она в мужском. И только после падения Адам и Ева обнаруживают, что они две разные личности. Они обнаружили то, чего не сознавали раньше: что они наги (Быт. 3:7). Собственную наготу не сознаешь, о наготе им стало известно потому, что они не были больше едины.
И вот мы живем в мире, в котором пользуемся образами и словами, неподходящими для адекватного описания событий начала Ветхого Завета. Слова, которыми можно было бы их описать, исчезли из нашего языка, потому что мир изменился.
Мне придется на этом закончить беседу, и если у вас будет мужество и терпение прийти в следующий раз, я хотел бы еще многое сказать о начале Книги Бытия, о том, какая в нем загадка и какой свет, и радость, и диво. Я хотел бы поговорить не только об Адаме и Еве, о человеке как о всечеловеке, антропосе, и о Еве как о жизни, но еще и об Авеле и Каине, об их потомстве и о том, что с ними случилось, поговорить с точки зрения, которая, как мне кажется, необычна, но которая, я надеюсь и уверен, не ошибка или моя фантазия.

6. ТВАРНЫЙ МИР"
После моей прошлой беседы мне был поставлен ряд вопросов, поскольку то, о чем я говорил, оказалось неясным. Поэтому вначале я коротко вернусь к одному или двум моментам, а затем продолжу.
Самой непонятной оказалась мысль, которую я высказал вслед за такими людьми, как о. Сергий Булгаков , В. Н. Лосский , о. Георгий Флоровский и некоторые другие, о том, что начало Книги Бытия нужно воспринимать не как историческое описание событий, но, по выражению о. Сергия Булгакова, как метаисторию. Этим он подчеркивает, что об исторических событиях того времени, событиях, которые тогда на самом деле происходили, нельзя рассказать современным языком. Они принадлежат миру, которого уже нет, поэтому все, что написано в начале Книги Бытия, истинно по своей сути, но не является точным описанием того, что происходило. Я думаю, это очень важно помнить, чтобы понимать, почему некоторые Отцы Церкви давали разные, различающиеся между собой комментарии или толкования на первые пятьшесть глав. Понятие метаистории приходится вводить для обозначения того факта, что мира, о котором нам рассказывается с первой и до начала четвертой главы Книги Бытия, больше не существует. Это был мир, который еще не отпал от Бога, он был чужд греху, еще не стал таким, каким мы его знаем. У нас даже нет слов, чтобы его описать. Я дам вам один или два образа, которые помогут четче себе это представить.
Некоторые вещи можно донести до слушателя только при условии, что им известен, с одной стороны, язык, на котором ведется рассказ, с другой стороны, известно существо предмета, о котором говорится, иначе ничего не получится. Первый пример, который приходит на ум, поразил меня много лет назад. Когда Евангелие впервые переводили для эскимосов и дошли до слов: Христос — Агнец Божий (Ин. 1:29), встала проблема, потому что у эскимосов не было овец, они их никогда не видели, и это выражение для них не имело никакого смысла. И тогда в этом раннем переводе вместо «Агнец», «ягненок» использовали слово «тюлень»: Он — юный Тюлень Божий. Для нас это звучит странно и, возможно, для некоторых даже кощунственно, но на самом деле только таким способом можно было передать то, о чем говорит Евангелие.
И еще один пример. Мне вспоминается отчет, написанный многомного лет тому назад о первых миссионерах в Центральной Африке, в той части Африки, где палит солнце, где жарко, где не бывает морозов, снега или льда. Когда первые миссионеры рассказали о своем опыте, о том, что видели в Англии и в других странах Европы воду, которая падает с неба, но не жидкая и теплая, а в виде белых и холодных хлопьев, воду, которая, иными словами, превратилась в лед, затвердела, замерзла, им не поверили. И только когда один из африканцев приплыл на корабле в Англию и обнаружил, что снег действительно существует и что лед существует, он начал понимать, о чем шла речь.
Мы находимся в таком же положении по отношению к началу Книги Бытия, где описан мир, который еще не отпал от Бога, мир, в котором тьмы еще не существовало, мир, в котором Бог и Его создания пребывали в общении и были друг для друга живыми. Но когда авторы Книги Бытия пытаются донести до нас события первых дней творения, им приходится пользоваться языком нашего падшего мира, то есть языком несовершенным — в том смысле, что с его помощью нельзя точно описать происходившее до падения, хотя он передает достаточно, чтобы мы по мере того, как все глубже приобщаемся к Богу, начали нечто улавливать. С другой стороны, в течение всей истории духовные писатели, Отцы Церкви, богословы старались понять начало Книги Бытия, самый текст, уже не то, что за ним стоит, но сам текст, и предлагали различные комментарии и объяснения к разным отрывкам. И наиболее простые из них, наиболее очевидные, наименее усложненные по меркам того мира, в котором мы живем, относятся к рассказу о падении.
Но, как я старался донести до вас в прошлый раз, приняв эти толкования, мы оказываемся перед серьезной проблемой: если Бог посадил в раю, как бы на собственной территории, два дерева, одно из которых дает жизнь, а другое несет смерть, и поставил Адама и Еву перед лицом выбора, и нам говорится, что дерево, несущее смерть, было привлекательным на вид, а не устрашающим, то встает вопрос: какова тогда ответственность Бога за падение человека? И это очень существенный вопрос, потому что если Бог — причина нашего падения, тогда вся история искупления становится иной, приобретает иное значение. Это уже не действие Бога, по любви отдающего жизнь за Свои создания, которые заблудились, пали и умерли, а действие Бога, Который расплачивается за собственное решение сотворить область смерти. И это мы не можем принять, потому что не таким знаем Бога. Мы знаем Его как Бога любви, Бога жизни, Бога, Который сотворил мир для вечной жизни, для совершенства, а не на погибель.
Я бился над этим вопросом в течение многих лет, пока, как говорил вам в прошлый раз, не набрел в статье французского богослова Оливье Клемана на один отрывок из писаний святого Иринея. Там он говорит, что Бог сотворил рай и посадил в нем два дерева (это, конечно, только образ) как два пути к исполнению человеческого предназначения, к тому, чтобы человек вырос в полную меру. Один путь, дерево жизни, назовем его так, состоит в том, чтобы отказаться, отвернуться от всего, кроме Самого Бога, приобщиться к Нему, обрести то, что апостол Павел называет ум Христов (1 Кор. 2:16), и открывать для себя Бога и Божью тварь, включая самого себя и весь человеческий род, в приобщении, через приобщение к Богу, через Его премудрость, через единение с Ним. Другая возможность — делать те же открытия, пристально всматриваясь, вдумываясь в окружающий нас мир, познавать Творца через Его творение.
И это в некотором смысле было бы очень простым делом, если бы творение оставалось в непорочности и чистоте, неоскверненным, не утратило бы своей гармонии. Но трагедия в том, что изза выбора, который сделал человек (к этому я вернусь), тварный мир превратился в проблему 32. И хотя все еще можно найти Бога, изучая мир, приобщаясь к нему, вживаясь в него, этот путь стал долгим путем труда и борений. Пример, образ, который я вам давал прошлый раз: то, как мы узнаем художника, всматриваясь в его картины. Глядя на икону, мы говорим: «Это — работа Феофана Грека, это — работа другого иконописца, к примеру, нашего современника Л. А. Успенского
32 Митрополит Антоний в своих беседах уделяет особое внимание корректному употреблению слов, обозначающих важные понятия. К таковым, по нашему мнению, относится и слово «проблема». Ср.: «Слова "проблема", "проблематичный" подразумевают, что нечто, представлявшееся абсолютно ясным предыдущему поколению, теперь раскрывается поновому, в нем можно прозреть глубину, которая требует нового осмысления» (Metropolitan Anthony of Sourozh. God and Man. London: Hodder & Stoughton, 1971. P. 38.).  Прим. пер.
или о. Григория Круга» . Мы узнаем их по их произведениям. И так же, путем созерцания, путем глубинного понимания Божьей твари можно узнать ее Творца. Это не тот прямой, простой путь, которым можно открыть для себя Бога, непосредственно приобщаясь к Нему в молитве, в созерцании, в молчании, а путь, который хотя и может привести каждого человека в отдельности или целые поколения и весь человеческий род (в некотором смысле это не существенно) к познанию Бога, но только через взлеты и падения. И в результате такой неустойчивости наша приобщенность оказывается неполной, наше знание несовершенным, мы колеблемся, мы то верим, то не верим. Но в конечном итоге мы можем довериться Богу, сотворившему мир, который является иконой, образом, ведущим нас к познанию Его.
Я привел вам эту мысль святого Иринея Лионского, которую несколько развил (и возможно, тем самым испортил), чтобы вы увидели: Бог не создавал дерево смерти, но дерево искания. Со смертью оно связано, потому что мы утратили способность жить вечно. Но в конечном итоге мы встречаем Бога, и это означает, что, погружаясь в исследование тварного мира, можно постичь его смысл и открыть для себя Бога, Который его создал.
Это заставляет нас совсем поиному взглянуть на мир, в котором мы живем, на материальный мир, мир мысли, мир знания, мир науки, потому что все это может привести нас к познанию Бога или, прежде чем мы чтото познаем, хотя бы принудит нас остановиться в удивлении, в глубоком недоумении и задаться извечными вопросами: что стоит за тем, что нам известно? как нам понять мир, который представляется все более сложным и непознаваемым? не уводит ли этот путь нас все дальше от Бога? или это путь, который помогает нам, поколение за поколением, открывать для себя Бога, потому что одновременно с познанием Бога через Его творение другой путь для нас не закрыт? Ученый может быть верующим, может быть неверующим, но он находится в отчаянном поиске, и все это позволяет надеяться на то, что мир открывается не только подвижникам и святым и что все дороги могут привести ко встрече с Богом.
Вот то, что я пытался объяснить вам прошлый раз, но, возможно, не сумел. Мне хотелось бы донести до вас мысль, что нам очень важно смотреть на мир, в котором мы живем, с интересом, с участием, с надеждой на то, что, даже если мы не занимаемся чисто духовным деланием, а изучаем окружающий нас мир с какой-то стороны, мы изучаем мир, который вышел из рук Божиих. За гранью открытий в области материального мы можем открыть для себя Создателя, так же как можем узнать автора стихотворения, картины, иконы или музыкального произведения. Мы его ни с кем не путаем, а слушаем и говорим: «О, это мог написать только такой-то». Это верно и в отношении Бога. И мы, весь человеческий род, должны из поколения в поколение трудиться в этом направлении, из поколения в поколение должны вести этот поиск, с тем чтобы расширять и углублять наше знание о делах Божиих и через них о Самом Боге, хотя бы ради того чувства изумления, чувства удивления, которое нас посещает, когда мир раскрывается перед нами и мы обнаруживаем его глубины. Я хотел было сказать: гармонию. Нет, не только гармонию. Мы живем в мире, который утратил всецелое единство и приобщенность к Богу, и поэтому в нем присутствует не только гармония и красота, но и пугающее уродство. И речь не только о смерти. Порой охватывает ужас, когда смотришь на окружающий нас мир: достаточно вспомнить, что происходит в той или другой стране изза извержений вулканов, пожаров, наводнений или по вине человеческой слепоты и ненависти. И все это — наш удел и наша ответственность, потому что мы, люди, сами разрушали и продолжаем разрушать Божий мир и только благодаря Богу не можем его окончательно уничтожить.
Такая точка зрения, возможно, непривычна, и ктото из вас может посчитать, что я учу, нет, не учу — высказываю взгляды, несовместимые с тем гармоничным вйдением, которое у них сложилось.
Поймите, я не неверующий, напротив, я страстно верю в приобщение к Богу, которое доступно нам в молитве и в жизни, достойной Его святости и Его любви к нам, достойной всего того, что Бог нам дает. Но с другой стороны, мы погружены в мир, мы — частица падшего мира, и в его превратностях нам необходимо обрести свой путь. Вспомните евангельский рассказ о том, как апостол Петр начал тонуть, когда направился по волнам к Христу. Ученики переправлялись с одной стороны Галилейского моря на другую. Они уже почти добрались до берега, как налетела буря, и вдруг в самой ее сердцевине, в самом средоточии всей ее мощи они увидели Христа, идущего по воде. Они закричали от страха, потому что подумали, что видят призрак, но Христос сказал: «Не бойтесь, это Я». И тогда Петр, который всегда действовал порывисто, воскликнул: «Повели мне прийти к Тебе, если это действительно Ты». И Христос ответил: «Иди». И пока Петр смотрел только на Христа, oil мог идти по волнам. Но вдруг он осознал, что идет уже не по твердой земле, что под его ногами вода, что может в любую минуту утонуть, и как только он вспомнил о себе, он начал тонуть. И в этот момент Господь Иисус Христос взял его за руку и спас ему жизнь, и Петр обнаружил, что они уже в лодке, и пристали к берегу (Мф. 14:2232). И все человечество, каждый из нас вынуждены идти этим пугем: мы подобны Петру. Порой мы способны устремляться к Богу, больше ни о чем не думая, даже о себе, но бывают моменты, когда мы вспоминаем об опасности и начинаем тонуть. Это относится к основоположным вещам, но также и к самым простым повседневным проблемам, когда мы приходим в отчаяние, нам кажется, что надежды нет, что жизнь так трудна, что жизнь так невероятно жестока. Как жить? И тогда неожиданно Бог входит в нашу жизнь.
Позвольте рассказать о чемто, может быть, не относящемся к делу Я принадлежу к поколению, которое пережило Первую мировую войну, и революцию, и эмиграцию, и все связанные с ними тяготы. И когда я был мальчиком, у меня сложилось впечатление, что мир вокруг меня — джунгли, вокруг меня дикие звери, и чтобы выжить, нужно либо стать абсолютно бесчувственным и уметь сражаться, либо приготовиться быть уничтоженным или разорванным на куски. И в какойто поворотный момент Христос вошел в мою жизнь. Мне тогда было лет четырнадцать, и я помню, как, читая впервые Новый Завет, я открыл его на отрывке из Евангелия от Матфея, где сказано, что Бог проливает Свой свет на добрых и на злых, любит и добрых и злых, одних — радостно, других — в крестной муке (Мф. 5: 4446). Помню, я отложил книгу и подумал: я хочу быть с Богом, поэтому даже если меня будут жечь живьем, я все равно буду любить людей, которые это делают, потому что хочу быть с Богом.
Я думаю, мы все находимся в таком же положении: в науке, литературе, искусстве, музыке, в человеческих отношениях, в мирное время или на войне, в здоровье или болезни мы идем по тому же морю, по которому шел апостол Петр. Порой нам удается идти по волнам, потому что мы думаем о Боге гармонии, порой мы начинаем тонуть, потому что вспоминаем о себе, о нашей хрупкости, об опасности, которая нам грозит; и в этот момент Христос берет нас за руку, и мы оказываемся в безопасности на берегу.
Бог что можно узнать из начала Книги Бытия и того, что за ней следует.
Но помимо этого, нам необходимо пересмотреть наше привычное восприятие вещей. Самый простой пример: принято думать, что Адам и Ева жили в раю в полной гармонии друг с другом и в полной гармонии с Богом и что там было два дерева — дерево жизни и дерево познания. И обычно представляется, что Ева взглянула на дерево познания и увидела, что оно приятно для глаз, и там был дьявол, который ей подсказал: «Сорви плод с этого дерева и вкуси его. Это — дерево познания, и ты будешь знать все, как Бог», как бы говоря ей: «Не это ли велел тебе Бог: познай все, как знаю Я?» И Ева вкушает плод, и сразу же мир для нее меняется: это уже не пронизанным жизнью и светом Божий мир, а мир, который стал материальным. И она обращается к Адаму и предлагает ему тоже отведать, попробовать плод и увидеть мир таким, каким он его никогда не видел. И потом они посмотрели друг на друга и, как говорит Книга Бытия, увидели, что они наги (Быт. 3: 17). Прежде Адам и Ева не замечали своей наготы, потому что, как мы знаем из той же Книги Бытия, они были сотворены единой личностью в двух лицах и не воспринимали друг друга в различии, в противопоставлении. Когда Адам увидел Еву, он сказал: «Я — он, она — она, я — это я, она — это я как бы в женском роде» (Быт. 2: 2325). Он видел в ней не чужого человека, а самого себя, явленного в неописуемой красоте. Только после падения они стали смотреть друг на друга как на отличного от себя, нея, и замечать наготу. И тогда Бог говорит: «Адам, где ты?» И Адам отвечает: «Я услышал, как Ты ходил в саду, и скрылся, потому что я наг». — «Кто сказал тебе, что ты наг? Не ел ли ты от дерева познания?» — «Жена, которую Ты мне дал, предложила мне попробовать» (Быт. 3:912). И комментарий обычно дается такой: Ева соблазнилась, вкусила от плода дерева познания, поделилась с Адамом, и они обнаружили, что наги, другими словами, чужие друг другу, что их общность разрушена, единства больше нет. И, представ перед Богом, они испугались. И, будучи призван к ответу, Адам сказал: «Я стал таким изза жены, которую Ты мне дал, это — Твоя вина».
И вот это, я считаю, мы можем продумать заново. Я не утверждаю, что прав, просто предлагаю вам другое видение, которое родилось из текста святого Иринея. Ева вкусила от плода и стала воспринимать мир не так, как Бог видит Свое творение. Она увидела тварный мир тварным зрением и предлагает тот же плод Адаму, и он тоже теперь видит мир не в Божественном свете, а в полумраке, который на них спустился. И слова «это жена, которую Ты дал мне» мне кажутся замечательными, потому что ими Адам не отказывается от Евы, он остается с ней заодно, даже в падшем мире они не разделяются, а вместе вступают в его трагедию, и Бог вступает вместе с ними, потому что это — поворотный момент, который отобразится в Воплощении и Распятии. Этот отрывок из Писания меня глубоко трогает, потому что описывает не просто непослушание, противление, вызов Богу, отход от Него, а реальную трагедию.
Но тогда можно поставить другой вопрос. Нам говорится, что дьявол подступил к Еве и прельстил Ее. Это подразумевает: здесь чтото неладно, ведь он был сотворен ангелом света, почему же он стал ангелом тьмы? Древние писатели пытались дать этому объяснения, но я нахожу их неудовлетворительными. Одни говорят, что ангелы согрешили гордостью: взглянув на себя, они были потрясены своей красотой, и гордость овладела ими, и разрушила их цельность и единство с Богом. Другие говорят, что падение ангелов произошло, когда был сотворен человек. Ими овладела зависть: как так, сотворено еще одно существо, такое же прекрасное, такое же замечательное, как мы? Особенно, если ангелы знали о Предвечном Совете, что Сын Божий станет Сыном человеческим. Но оба объяснения мне кажутся неубедительными, потому что они предполагают возможность проявления зла в ангелах, а такую возможность мог в них заложить только Бог. Сама по себе она не могла зародиться в совершенном существе. И я нашел у одного древнего писателя объяснение, которое удовлетворяет меня, но, может, не удовлетворит вас.
Лактанций пишет, что Бог сотворил ангелов, которые, приобщаясь к Нему в поклонении, в любви, в восхищении, в общении, все больше и больше делались причастниками Божественного света, постепенно пронизывались светом
Самого Бога. Но в какойто момент сколькото из них загляделись на себя, в особенности один, который, посмотрев, увидел, как весь сияет Божественным светом. Он не осознал, что это не его собственная, а Божья красота, отраженная в нем, и воскликнул: «Я как Бог». Егото и называют Люцифером, светоносным, Денницей пославянски. И вместе с ним другие, подобно ему, посмотрев на себя, нашли что они необычайно прекрасны. Им показалось, будто достигли всеконеч ной полноты, они забыли, что нет предела для становления, для роста, что, каким бы прекрасным ни был в них свет, он всетаки — часть Божественного сияния. Они пали, потому что замкнулись в себе вместо того, чтобы оставаться полностью открытыми Богу И вот один из них подступился к Еве и соблазнил ее в некотором смысле последовать его примеру. Он узнал, что значит быть тварной красотой, но, возможно, не до конца отдавал себе отчет, что это подразумевает утрату приобщенности к Тому, Кто Единственный есть Красота и Создатель.
И здесь мы встречаемся почти что с альтернативным видением. Оно не отменяет точку зрения, о которой я упоминал вначале, но дает нам дивную надежду на то, что даже приобщение к дереву познания — это путь, следуя которым можно постепенно открывать для себя Творца через познание Божьего творения, причем не когдато в будущем, а на пути. Это происходит одновременно: мы познаем Бога и через дерево жизни, и через дерево познания, через Его творения, через Его деяния, через Его Премудрость и, в конечном итоге, через Его Вочеловечение и Распятие, через Его Воскресение, которые открывают нам новый путь к пониманию созданного Им мира, как бы изнутри знания Бога, даруемого нам в приобщении к Нему.
К этому я вернусь в следующий раз. Я надеюсь, что не слишком вас смутил и что вы продумаете то, о чем говорилось сегодня, и, возможно, раскритикуете меня и предложите другие пути. Но мне так радостно сознавать, что тварный мир — живое откровение Бога и что познание тварного мира не препятствует прямому приобщению к Нему, а наоборот, приобщение к Богу просвещает нас к пониманию тварного мира.

Божия любовь. Из последних бесед
Антоний, митрополит Сурожский

Предлагаем вниманию читателей отрывок из новой книги митрополита Антония Сурожского «Уверенность в вещах невидимых«. Это сборник последних бесед приснопамятного владыки, в которых он затрагивает самые глубокие вопросы осмысления веры, о которых не решался говорить вслух ранее.

Несколько месяцев назад я получил письмо из монастыря в России. В нем говорилось: «Нас предостерегают против богословия западных православных богословов. Трое из них представляют особую опасность для наших душ. Имена двоих мы знаем и знаем, кто они. Это отец Александр Шмеман и отец Иоанн Мейендорф. Мы не знаем, кто третий. Не могли бы вы нас просветить: его имя Антоний Блум».

Я не смог предоставить достаточно убедительные сведения этим людям, и то, о чем буду говорить сегодня, возможно, вызовет подобную реакцию, потому что я собираюсь поставить некоторые вещи под вопрос или, по крайней мере, показать, что к ним можно подходить поразному. В моей последней беседе (вы, может быть, ее не помните) я постарался показать, как опыт святых, выраженный в молитвах, которые мы унаследовали от них, ставит нас под вопрос. Каждая прочитанная молитва принуждает нас спросить: «Могу ли я произнести эти слова честно, то есть из глубины своего собственного опыта, правдиво и искренне? Могу ли я прочитать их с убеждением, потому что они сообщают о том, что мне уже известно, или потому что я им доверяю?» Относительно какихто отрывков мы можем сказать: «Если святой так думал и таким образом выразил свой опыт Бога, это ― правда. И хотя из собственного опыта я этого не знаю, я могу произнести эти слова из доверия к нему, стараясь найти в своем собственном духовном опыте, в своих мыслях нечто приближающееся по глубине и величию к тому, что он говорит».

Но если мы будем честными, то обнаружим, что некоторые слова святых мы не можем повторить за ними со всей верой и убежденностью. Порой нам приходится признать, что ― нет, я этому не верю, это превосходит меня. Больше того, во мне есть такой греховный опыт или такая незрелость, которые вынуждают меня сказать: «Я не могу поверить этим словам, я не могу их произнести, это будет все равно, что лгать перед Богом». Я настаивал на этих вещах в моей последней беседе и хочу не возвращаться к ним сейчас, но подчеркнуть тот факт, что мы все, все без исключения, должны пользоваться молитвами святых честно и говорить о том, что нам достоверно известно из собственного опыта с абсолютной уверенностью, о том, что нам представляется возможным с осторожностью, а о чемто сказать Богу: эти слова я никак не могу произнести искренне.

Это, разумеется, относится не только к молитвам. Это относится к отрывкам из Евангелия, из Ветхого и Нового Завета, в которых говорится о вещах несомненно истинных, потому что в них непоколебимо верила и верит вся Церковь, но которые для нас представляют проблему. И опять же, есть слова и выражения, знакомые нам из повседневной жизни, но в контексте Священного Писания или опыта святых они не обязательно обозначают то, что мы привыкли ими обозначать. Одно из таких слов, которым мы небрежно пользуемся и над которым нам необходимо очень серьезно задуматься, слово «любить». Что мы подразумеваем, когда говорим, что Бог ― это любовь? Простой ответ: это значит, что Бог любит каждого из нас так отзывчиво, так открыто, что, как бы мы ни поступали, если обратиться к Нему и сказать: «Я виноват, прости!», Он обнимет и благословит нас. И до определенной степени это так, но при условии, что наше обращение к Богу будет заключаться в чемто гораздо более серьезном, чем в мимолетном изменении поведения или настроения.

Порой легко обмануть если не других, то себя, переиначивая смысл слов. Я помню разговор, который у меня состоялся много лет назад с одним священником, — почему бы не назвать его имя? ― с владыкой Виталием, который стал главой Зарубежной Церкви. Мы говорили о Боге, о любви в частности, и он высказывался очень резко о всех, кто не разделял его взгляды и мнения. И я ему заметил: «Не призывает ли нас Бог в Евангелии не просто любить друг друга, но любить наших врагов?» Он оживился и сказал: «Безусловно, и я люблю своих врагов, но ненавижу врагов Божьих». Как видите, даже представление о любви можно извратить странным и ужасным образом.

Но существует и другой подход к пониманию любви. Можно сказать, что любовь ― это готовность, разумеется, не только теоретическая готовность, а готовность, воплощенная в действии, всей нашей жизнью послужить ближнему. И когда я говорю «ближнему», я не имею в виду человека вообще. Речь идет о готовности уважать конкретного ближнего, служить ему, посвятить ему свою жизнь и даже, если это необходимо, послужить ему своей смертью. Любить всех и каждого без разбору в некотором смысле просто, конкретный человек представляет собой проблему. Те из вас, кто читал Солженицына, возможно, помнят, как в одной из своих книг он рассказывает о персонаже, который любил человечество в целом и поэтому ненавидел каждого человека в отдельности за то, что тот уродливо искажал воображаемый идеал. Мы не придерживаемся таких крайних взглядов, не всегда так остро реагируем, но разве мы не разделяем, в большей или меньшей степени, подобного отношения к людям? Не поэтому ли даже такие понятия, как доброта, любовь к Богу, любовь к человеку вынуждают нас к глубокому, серьезному и суровому пересмотру нашего душевного состояния и нашего поведения?

Когда мы говорим, что Бог ― это любовь, мы не имеем в виду, что Он ― одна чувствительность и доброта. Мы ничего не знаем о той любви, которая есть Сам Бог. И всетаки, на вопрос, в чем проявляется Божья любовь, ответ мы знаем: Он вызвал к существованию весь мир, и это поставило перед Ним серьезные и опасные проблемы. И самая опасная проблема связана с сотворением человека. Если бы Бог создал человека наподобие механизма, который, будучи приведен в действие, отлажено работал, то в этом не было бы любви, а была бы изобретательность, возможно, гениальность. Но в сотворении человека и, на самом деле, во всем творении, присутствует трагический момент: каждому человеку Бог дал свободу, право быть собой по собственному выбору, и последствия этого выбора пали на все остальные творения Божьи, повлияли на их ответ и выбор, а также трагически отозвались для Самого Бога. И право, данное человеку принимать решения о себе, о своей судьбе, о своих отношениях с Богом, с самим собой и с ближним, неразрывно связано с Воплощением Сына Божьего. Воплощение Сына Божьего (я уже приводил это высказывание неоднократно) означает, что Бог принял на Себя плату за предательство человеком своего «я», за предательство им своего призвания, за предательство своего Создателя. И результат этого ― Воплощение Сына Божьего, Который стал одним из нас ради нашего спасения.

Любовь, понятая так, ― нечто совершенно иное, нежели сентиментальная доброта или дружба. Она означает готовность Бога взять на Себя все последствия Своего творческого акта; но еще и последствия того, каким образом всякое творение Божие распорядится собственной жизнью. Такая любовь трагична. Мы часто забываем то, о чем писал много лет тому назад отец Лев Жилле, французский православный священник: «В Боге присутствует трагедия. Жизнь Святой Троицы сияет славой, верно, но слава эта сияет изнутри трагедии, сквозь нее». Об этом мы забываем, в действительности, мы об этом умалчиваем: в Боге присутствует трагедия. Нам зачастую кажется: если так сказать о Боге, то мы принизим Его, сделаем как бы уязвимым, а не великим, всемогущим Богом во славе. Но мы забываем, что слава Божья сияет бесконечно ярче в Его самопожертвовании, чем если бы Он пребывал в невозмутимости безмятежного бытия, наблюдая со стороны трагедию тварного мира. В Боге присутствует трагедия, потому что Он ― Бог любви.

Вы можете спросить: разве возможно, чтобы человек стал причиной трагедии для Бога? Разве возможно, чтобы человек оказал воздействие на Бога, ранил Его своим решением? Нет, не совсем так, и это делает ситуацию еще трагичнее, еще серьезнее, потому что трагедия присутствует в самом бытии Святой Троицы. В начале вечерней службы в субботу или под праздник священник становится перед святым Престолом и произносит: «Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице…», и в момент, когда он говорит эти слова, он совершает кадилом крестное знамение, вписывая крест в провозглашение Святой Троицы. Мы можем поставить перед собой вопрос: как это может быть? И будем не первые: сотни лет тому назад этот вопрос ставил святитель Григорий Богослов, и у него был ответ. Его вопрос звучал несколько иначе ― почему Бог не арифметическая единица, а Троица? И он говорит: если Бог ― это любовь, то Он не может быть единицей, потому что тогда Ему некого любить, кроме Самого Себя. Если бы Бог был двоицей, то Двое любили бы друг друга, и ни для чего больше не было бы места. Они, как супружеская пара, держали бы друг друга в объятиях, смотрели друг другу в глаза, радовались друг на друга и старались исключить все, что может нарушить сокровенность этой единственной встречи. И святитель Григорий продолжает: Бог ― Троица, потому что присутствие Третьего разрушает ложное единство, но не просто разрушает. Для того, чтобы один из троих мог безраздельно любить другого, третий должен согласиться отступить и оставаться, если можно так выразиться, в стороне с тем, чтобы двое могли любить друг друга без помехи, без чьеголибо вторжения созерцать друг друга и радоваться друг о друге. Третий должен быть готов отступить и оставаться в одиночестве.

Но если Бог ― это любовь, то же самое относится к каждому Лицу Святой Троицы, ко всем Трем Лицам одновременно. Двое пребывают в нераздельном единстве, но каждый из них в свою очередь обращается к третьему, к тому, кто принес в жертву их единству само свое существование, и новая двоица становятся единой, в то время как третий готов отступить. Это ― Бог, в Котором присутствует трагедия, Бог, в Котором любовь и смерть как бы одно и то же, в Котором взаимная любовь означает обоюдную предельную жертвенность. И поэтому, если мы верим в Бога, называемого Святой Троицей, Бога, являющего образ совершенной любви, то нам необходимо отдавать себе отчет, что в Нем присутствует трагедия, и мы должны сознавать, насколько величественна эта трагедия, насколько величественна жертвенность и единение. И я уверен: нам важно не представлять себе Бога, во славе восседающим на троне высоко на небесах, так далеко, что можно только смотреть на Него снизу вверх, воздевать к Нему руки, взывать к Нему, не надеясь когдалибо познать тайну любви и тайну Бога. Мы познаём эту тайну изнутри нашего собственного опыта, потому что в той малой мере, в которой способны любить друг друга, мы ― икона Святой Троицы.

Посмотрите на отношения матери, отца и ребенка: родители порой не только готовы пожертвовать, но на самом деле, тем или другим образом, жертвуют собой ради ребенка. Семейные отношения ― всего лишь образ, им нельзя все объяснить, но даже в пределах нашего ограниченного опыта нам известно: если двое любят друг друга, то любовь объединяет их в одно, и в то же время двое размыкают свои объятия, чтобы любить третьего и служить ему. И это ― отражение тайны Троицы в человеческом роде, отражение несовершенное, потому что мы слишком далеки от Ее жертвенной, распятой и воскрешающей любви, но коечто нам о ней известно из опыта отцовства, материнства или семейной жизни. Но также мы узнаём о ней из готовности принести в жертву то, что значительнее собственной жизни.

Кажется, я уже приводил вам пример, как командир послал во время войны на опасное задание своего сына, который был младшим офицером в его отряде. Шансов вернуться живым практически не было, и один офицер спросил отца: «Как вы могли послать собственного сына на смерть?» Отец ответил: «Я мог послать своего сына, но я не мог бы послать чьегото сына». В этом отражение жертвенной любви Святой Троицы и, одновременно, слава Господня и слава людей, которые оказываются способными так поступать. Бог и человеческий род странным, непостижимым образом подобны друг другу. Человеческий род находится в становлении, он еще не достиг зрелости, да, это верно, но в своей основе, по существу, не только Церковь, но и все человечество в совокупности ― икона Бога Единого в Троице. В первую очередь это относится к святым, в меньшей степени к реальной ситуации в Церкви, не к тому, что Церковь представляет собой по сути (потому что Церковь ― это область, где Бог и человек пребывают вместе, в единении, составляют одно целое), а ко всему человечеству и каждому из нас, находящемуся в становлении. В этом нам важно отдавать себе отчет. Если взглянуть на историю человеческого рода, то мы увидим в ней и свет, и тьму, потому что мы несовершенны, не стали еще чистым и совершенным образом Бога Единого в Троице, но в каждом человеке присутствует нечто от этого образа в той мере и в зависимости от того, как он относится к своему ближнему и ко всему человечеству в целом.

В Ветхом и Новом Завете Бог обращается к нам на понятном нам языке, и это чрезвычайно важно сознавать, потому что Евангелие не просто сообщает истину, но выражает ее в доступной нашему пониманию форме. И здесь я хотел бы сделать отступление.

В Евангелии, как и в Ветхом Завете, есть много притч. Для нас притча ― сравнение, образ, но значение этого слова гораздо богаче. В английском языке для обозначения притчи используется слово «парабола». Те из вас, кто немного знаком с математикой, знают: парабола ― своеобразная геометрическая фигура. С ее помощью можно попытаться разобраться в том, что представляют собой словесные притчипараболы. Я постараюсь напомнить, что такое парабола в геометрии. Возьмем окружность. У нее есть центр. Если надавить на окружность с двух сторон, она превратится в эллипс, у которого вместо одного центра будет два, потому что каждая из двух половинок, образующих эллипс, имеет свой центр. Если продолжать давить на стороны эллипса, он лопнет, и линия в месте разрыва разойдется влево и вправо. И тогда один центр останется внутри фигуры, а второй переместится в бесконечность. В притчахпараболах древних сказаний, Евангелия, Ветхого Завета меня поражает то, что нам дается образ, вписанный в центр небольшого полукруга, в котором мы живем, и по мере того, как мы растем духовно, набираемся опыта и ума, мы можем двигаться все дальше и дальше как бы в поиске второго центра, который переместился в бесконечность. Любая притча Евангелия или Ветхого Завета, а также притчи, передаваемые сквозь века, имеют понятные и простые сюжеты. Но, по мере того, как мы врастаем в них, по мере того, как духовно созреваем, по мере того, как все больше и больше приобщаемся мудрости, которая создала этот образ, мы начинаем выходить за пределы самого образа. При этом образ не теряет своей достоверности, но истина, заключенная в нем, предстает в необычайной красоте.

Я хотел бы закончить беседу тем, что свяжет ее со следующей. В дополнение к сказанному о притчах, вспомним замечательную мысль о. Сергия Булгакова о том, что начало книги Бытия ― это не история, а метаистория. Оно рассказывает нам языком падшего мира, нашим языком, о тайнах мира, существовавшего до падения. И поэтому то, что написано в начале книги Бытия ― правда, но помимо подлинных фактов, о которых нам сообщается, в нем есть иное измерение. Об этом мне хотелось бы поговорить в следующей беседе, потому что мы привыкли читать начало книги Бытия, ее первые 4–5 глав, как будто они ― простое историческое описание, набор фактов, тогда как за ними стоит нечто большее, и на них существует бесконечное число толкований, которые не всегда совпадают друг с другом. Обычно в катехизисе и в книгах для детей и взрослых преобладает одна общепринятая точка зрения. Нужно ли нам рассматривать другие точки зрения, не отвергая основную, но, принимая во внимание, что возможны разные подходы? Я к этому вернусь в следующей беседе.

***

Из последних бесед
Антоний, митрополит Сурожский

На каждой стадии нашего духовного развития и роста мы можем вмещать и знать только то, что соответствует нашему уровню. Бог безграничен, Его глубина неизмерима, а свет, исходящий от Него, таков, что св. Григорий Нисский мог сказать: «Этот свет есть божественная тьма, поскольку, когда я пытаюсь узреть его, я слепну». На каждый момент мы можем сказать: «Всё, что я знаю, это из опыта; сверх того – пока не знаю, но другие могут знать». Это верно даже для нас самих, отдельно взятых, для опыта, который каждый из нас имеет в отношении людей, жизни, Бога, Церкви, таинств, и он очень различен и также, более или менее, бесконечно разнообразен. На каждой стадии мы есть те, кто мы есть сегодня, со всей нашей верой и целостностью, поскольку это единственный путь, по которому мы можем выйти за пределы этого. Если мы не верны самим себе сегодня, мы не сможем возрасти до завтра, в котором мы будем верны себе или Богу. И есть чтото удивительное в вопрошании, в понимании пределов нашего знания, опыта, и в удивлении от того, что этот опыт, каким бы он ни был малым, так богат и глубок.

Я могу привести вам пример. До моего священства я учился наукам и потом медицине. И я вспоминаю профессора Кюри, который в своих лекциях говорил нам, что мы должны проводить наши исследования очень старательно, со всей честностью, не пытаясь предвосхитить ответ, который мы еще не получили, но, когда мы составили полный образ того, что мы искали, первое, что мы должны сделать, это сказать: «Это верно на уровне, который я достиг на сегодня, теперь же пусть это будет под вопросом». Чтобы начать, мы собираем все факты и всё наше понимание в полную картину, и сейчас приходит время, чтобы посмотреть на то, что неполно и несовершенно в этой картине, на недостатки в ней, и, если необходимо, взорвать этот полученный нами гармоничный образ, потому что только после этого он может нам открыться для более широкого и глубокого познания.

Это то, что делает ученый. Когда он получил ясный образ на достигнутом этапе, он спрашивает себя: а что неверно в моих рассуждениях? Был ли я предельно честным в построении этого образа? И не скажет ли он: «Да, но теперь поищем те факты, которые подорвали бы его, поскольку мой образ слишком мал для отражения реальности». Это, я убежден, дело чрезвычайной важности, поскольку оно применимо к нашим отношениям с людьми, к их образу, который у нас есть, и это применимо также к нашему пониманию Бога. На каждом этапе наше знание Бога может быть верным, но оно будет верным для данного момента, который соответствует нашей духовной широте и глубине, нашему росту. И мы должны радоваться о том, что мы знаем. Я знаю, что постепенно придут новые элементы в наше понимание, и что образ Бога станет бесконечно более удивительным и бесконечно более озадачивающим. И мы не должны бояться говорить: «Господи, я думал, что я понимал, но я больше ничего не понимаю. Что мне теперь делать?». И ответ такой – живи, живи молитвой, живи общением с другими людьми, живи в глубоком общении с самим собой, в цельности, в честности, не пытайся сохранить тот образ, который был столь красивым и утешительным, поскольку раз ты однажды усомнился в нем, это значит, что ты перерос его, — не реальность Бога, конечно нет! – а тот образ, который у тебя из нее сформировался. И вопрошание здесь приходит как часть нашего духовного роста, нашего открывания Бога, нашего растущего познания Бога.

Время от времени, когда я говорю подобным образом, ктото скажет: «Как печально. Это значит, что я так беден в моем знании себя, в знании людей вокруг меня? Как я могу радоваться?». И ответ, я уверен, такой: на каждой ступени ты наполнен, ты полон и ты можешь возрадоваться и сказать: «Каков бы ни был я сейчас незрел и мал, я могу знать Бога, как я знаю, я могу поклоняться Ему, как я делаю, я могу обращаться к Нему, как я могу или делаю это, но как удивительным может быть то, когда, созрев, я перерасту мои нынешние условия, и моё знание Бога увеличится, станет шире и глубже, а моя радость о Нем возрастет еще!».

Итак, наличие вопросов и сомнений – не недостаток веры. Вопрошать и сомневаться может тот, кто вправду имеет веру и доверие, чтобы сказать: «Всё, что я знаю, все образы, которые у меня сформировались, всё, что я слышал и читал, всё, что вошло в меня, есть ничто по сравнению с шириной, глубиной, высотой и величием живого Бога, и как это замечательно, что я понял, что мой образ верен, но это детский образ, который постепенно станет богаче с годами и со временем».

И сейчас я хотел бы сказать еще немного. Знание, которое у меня есть сегодня, может меня наполнить до краев, но оно наполняет меня до краев только тогда, когда я живу в соответствии с тем, что мне уже было дано. Только оно сокрушит меня, если моя вера не становится верностью, потому что, если я не верен тому, что я уже знаю, тому, кто я уже есть, я не могу расти дальше, пока чтото катастрофическое не постигнет меня, не потрясет меня до основания, поставив меня самого всего под вопрос. Это очень важно понять.

Перевод с английского священника Филиппа Парфенова по изданию: On the Light That Shineth in the Darkness, 2010.

Продолжение

Беспощадные беседы владыки Антония
Елизавета Меркулова On 16 ноября 2011

[1] Книга «Уверенность в вещах невидимых» вышла в издательстве «Никея» [2]. Это перевод последней серии бесед, проведенных митрополитом Антонием Сурожским [3] в лондонском приходе на английском языке.
По содержанию этот цикл бесед можно рассматривать как духовное завещание владыки. Митрополит Антоний свидетельствует словом и всем своим долгим жизненным опытом о необходимости самоотверженно, с непоколебимой верностью и честностью стоять перед Богом, не загораживаясь от Него своими несовершенными представлениями о Нем, о мире, о человеке, о себе.
Под руководством опытных переводчиков текстов митрополита Антония беседы были подготовлены к публикации членом Фонда «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского», кандидатом биологических наук, иммунологом Еленой Юрьевной Садовниковой.
Застенчивый, но открытый
– Елена Юрьевна, митрополита Антония Вы знали лично?

– Да, я работала в Лондоне семь лет и почти сразу попала в приход, в котором служил владыка.

– Последние беседы владыки отличаются особенной открытостью. Почему, как думаете?

– Мне кажется, сложно однозначно ответить на этот вопрос. Думаю, важно помнить, что владыка от природы был застенчивым человеком. И в то же время он намеренно, твердо и последовательно стремился быть предельно открытым и уязвимым.
[4]

Елена Садовникова

Однажды в начале своего священнического пути он открыл книгу Священного Писания, и его глаза упали на строку, которую он прочитал неправильно, причем прочитал неправильно три раза: «Отдай свою душу, чтобы напитать голодного» (Ис. 58:10).

И он воспринял эти слова как призыв Божий и пронес верность этому призыву через всю жизнь. И то, что он прочитал их неправильно, только поддерживало в нем убеждение, что эти слова были обращены лично к нему. Знаете, если до конца открыться, то потом сложно еще больше открыться.

Помнится, на отпевании владыки архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс говорил именно об открытости митрополита Антония. Услышанные им в молодости слова владыки о том, что душа священнослужителя как рынок, на котором каждый может взять, что хочет, подвигли молодого Роуэна Уильямса на священническое служение.

Но главная черта митрополита Антония, как мне кажется, это абсолютное следование Евангелию. Это проявляется во всем – в большом и малом. К примеру, владыка от природы обладал большими дарами — фотографической памятью, аналитическим умом, способностью концентрироваться, острой наблюдательностью.

Помните слова Евангелия: «Отвергнись себя и следуй за Мной» (Мк.8:34)? Однажды он обнаружил, что может читать мысли на расстоянии, тогда он помолился и обратился к Богу: «Господи, если это от Тебя, пусть останется. Если нет, пусть исчезнет». Наутро всё исчезло. Навсегда.

Вот другой пример: в юности, будучи лидером в молодежных лагерях, он имел необыкновенную популярность. И его духовный отец заметил: «Чтото ты чересчур популярный!» И будущий владыка пришел на встречу лидеров лагерей и сказал: «Мне не интересно больше заниматься молодежной работой, у меня есть другие занятия, я ухожу». Знаете, это очень сложно — отказаться от того, что у тебя хорошо получается, причем не с видом жертвы, внутренне красуясь (вроде как: оставлю мирскую суету для духовной пользы), а выставив себя в неприглядном виде.

Владыка производил очень сильное впечатление на людей своей яркостью, блеском, талантом, выправкой и сильно страдал от силы производимого впечатления, потому что всегда стремился привести человека ко Христу, а не к себе, а сам старался стать прозрачным, исчезнуть. Для человека таких блистательных способностей это невероятно сложно.

Однажды, когда его попросили написать автобиографию, в ответном письме он так и написал: «Я хочу исчезнуть».
Собранность и цельность

– «Уверенность в вещах невидимых» — это сборник последних бесед владыки. В чем его уникальность?

– Эти беседы сразу, еще когда я их слушала в Соборе, поразили меня своей значительностью. У меня нет богословского образования, но впечатление было именно такое: я столкнулась с чемто невероятно значительным, и это впечатление стало убеждением по мере вчитывания и продумывания бесед.
[5]
Мне думается, что они уникальны не только на фоне других богословских работ, но они уникальны и для владыки: в них концентрация и отточенность его мысли, всегда сосредоточенной и четкой, доходит до предела, И говорит он о последних пределах, конечных истинах, о вещах невидимых, значимость которых можно выразить и уловить только за пределами слов.

Беседы являются не только образцом глубины духовного опыта, но и образцом ораторского искусства. Представьте себе: владыка проводил устные беседы на протяжении девяти месяцев, приблизительно раз в две недели, а канва, сюжет этих бесед, последовательность аргументации, логического построение сюжетов — все четко и продуманно структурировано. Удивительно, как он в течение девяти месяцев держит в голове все, о чем он говорил каждые две недели.

Каждая из бесед в отдельности является законченным, цельным дискурсом, и в то же время все 15 бесед ложатся в цикл неслучайным образом. Каждая занимает свое законное место. Например, можно заметить, что первая беседа является зеркальным отражением последней, вторая перекликается с четырнадцатой, и так далее.

– Почему именно такое построение?

– С одной стороны, это согласуется с правилами построения академического цикла. С другой, такая композиция бесед отражает особенность личности автора, если можно так сказать. Для владыки характерна удивительная цельность — цельность личности, цельность служения, цельность слова, и эта цельность проецируется на его учение. Цикл бесед отражают его внутреннюю собранность и цельность.
Беспощадные беседы

– Можно ли говорить о какойто доминанте последних бесед владыки?

– Я в течение многих лет задавала себе вопрос, о чем же эти беседы, и конечного ответа не нашла. Но мне кажется, одно из ключевых слов этого цикла — уверенность. Владыка начинает цикл с уверенности и заканчивает словами об уверенности.

Вы помните, как он рассказывает о том, как после завершения его передачи на БиБиСи редактор программы, видимо, атеист, с некоторым беспокойством и резкостью сказал, что владыку больше не будут приглашать выступать.

Владыка спросил: «Неужели беседа была настолько плохой?» Редактор ответил: «Нет, но нам не нужна ваша уверенность». Нужны, мол, сомнения, вопросы, а не ответы, политкорректность и пр. Думается, что редактор почувствовал свою публику и, прежде всего, себя, свои представления, незащищенными от непоколебимой уверенности, которая звучала в словах владыки.

Я боюсь, мне слишком сложно пересказать, что является главным в беседах. Самому владыке это показалось сложно: гдето у него прорывается: «Простите, я не могу это объяснить». Он пытался выразить словами невыразимое, самое глубинное, то, о чем могут сообщить «глаголы неизреченные».

Вероятно, ключевая фраза этих бесед — уверенность, которую дает только Бог.

В ходе бесед владыка перечисляет то, чем мы можем подкрепить свою веру, — Священным Писанием [6], молитвой [7], опытом святых [8], опытом других людей, познанием… Путей к Богу много, но в беседах постоянно звучит «но». Да, Писание, но не забывайте, что мы чаще всего читаем перевод. Да, иконы, но помните, что они творение иконописца, опыт, переданный красками. Всё может вести к Богу, но Путь с большой буквы — все равно только Христос. Только Бог дает путь. Только Он может взять за руку и повести по водам.

И еще мне кажется, что эти беседы достаточно беспощадные.

– Почему беспощадные?

– Я имею в виду честность, к которой эти беседы призывают: владыка призывает и прежде всего сам стоит перед Богом с предельной честностью, беззащитно, без всяких барьеров, подпорок и оправданий.

Как пример могу привести интерпретацию греха Иуды [9]. Если первый раз прочитать эту беседу, может сложиться впечатление, что владыка оправдывает Иуду.

Но если вчитываться, то в этой интерпретации присутствует именно беспощадность, острое сознание греховности человеческой природы.

Владыка говорит о том, что Иуда не хотел предать своего Учителя, а спровоцировать кризис, чтобы в создавшейся ситуации проявилось могущество Христа. Но ведь получается, что такая простая на первый взгляд вещь, как провокация, приводит к убийству Бога. Провокация — некрасивое слово. Речь скорее идет о безответственности, самонадеянности, желании достичь желаемого облегченным образом.

Владыка предполагает, что Иуда не думал, что все кончится распятием Христа. Но задумаемся, как часто человек старается чтото быстрее, проще сделать, не думая о последствиях. Как часто хочется подтолкнуть события! А это граничит с безответственностью, которая может привести к страшным последствиям. И оказывается, что оправданий для безответственности нет.

Если же говорить о стиле владыки, то можно выделить две особенности. Его формулировки невероятно четкие, отточенные, почти как цитаты из учебника догматического богословия. Изложение очень жесткое, насыщенное.

Вторая особенность, которая отчасти связана с первой, – это то, что некоторые слова и понятия используются им наподобие терминов, причем слова обычные, распространенные в повседневной речи. Владыка, вероятно, здесь использует свой естественнонаучный багаж. Он получил образование на биологическом факультете, затем на медицинском. Научная терминология отличается тем, что она достаточно постоянна и точна, и это очень помогает изложению и пониманию сложного материала.

Мне удалось заметить несколько словтерминов в текстах митрополита Антония. Например, он использует слово «проблема» в определенном значении на протяжении 30 лет.

Как я это обнаружила? Излагая содержание первых глав книги Бытия, владыка говорит о том, что после падения «творение стало проблемой». Поанглийски это звучит так: «Creation became a problem». Я очень долго билась над переводом этой фразы, потому что звучит она достаточно коряво даже на английском в том контексте, в котором употреблена.

[10]А потом я обнаружила английские беседы тридцатилетней давности, где владыка дает определение слову проблема — это новые условия, в которые поставлен человек, и изза этих новых условий ему приходится чтото решать, подругому вести себя. После падения человек вступает в другие, новые взаимоотношения с тварью, тварь не пала, она невинна, не является препятствием или соблазном, она просто стала другой, – и это называется проблемой.
Первичный смысл слов

– Есть ли еще какието слова, которые имели бы авторский смысл у владыки?

– Да, и их много. Это даже не авторский смысл, потому что владыка опирается на этимологию, а не на собственные предпочтения. Он очень любил языки и любил разыскивать глубинный смысл слов. Некоторые его беседы просто начинаются с определений понятий, о которых он собирается говорить.

Например, когда его попросили прочитать курс лекций о красоте, то треть первой лекции он посвятил перечислению и анализу разных определений красоты, а в конце предложил свое.

Владыка не изобретает новое значение слов, он открывает первичный смысл, то, как он пользуется языком, по выражению отца Сергия Овсянникова, можно назвать «очищением смыслов».

Например, митрополит Антоний часто говорит о том, что такое любовь. В одной из своих бесед на английском он дает определение любви, совершенно неожиданное: любовь — это «ликующая жизнь в избытке». Дальнейшее содержание беседы раскрывает такое понимание любви. Любовь агрессивная, знающая, что лучше нужно любимому или что от него можно получить, как, например, от клубники со сливками, — это не Божия любовь. А «жизнь в избытке», даруемая Богом любовь, изливается на всех, независимо от того, плох или хорош человек, полезен или неприятен.

Иногда употребление определенного слова дает ключ к пониманию целой проблемы. Может быть, это моя фантазия, но я всетаки расскажу один пример.

Когда владыка излагает евангельский рассказ о Фоме Неверующем, он употребляет совершенно необычное для его словаря слово test. Заметив это, я удивилась и решила, что это — оговорка.

И вот однажды на конференции по диалогу между наукой и религией, во время довольно жесткого обсуждения легитимности экспериментального подхода к познанию окружающего мира, меня вдруг осенила мысль, навеянная вот этим словом test. Надеюсь, что она не кощунственная. Да простит меня апостол Фома, если я ошибаюсь, но по сути ведь он поведал, что хочет провести нечто наподобие эксперимента: если он вложит палец в раны Христа и обнаружит живое тело, то поверит в Воскресение.

И удивительно, что Христос благословляет апостола на подобное действие: да, попробуй, проверь экспериментальным путем (один из переводов слова test). И тут встает более широкий вопрос: имеет ли человек право на познание, или познание является путем погибели, имеет ли человек право задавать вопросы Богу?
[11]

Елена Садовникова

– Есть ли какието слова владыки, которые Вы вспоминаете, когда Вам особенно тяжело?

– Однажды у меня был совершенно позорный эпизод. Действительно, позорный. Я не красуюсь. После того, что случилось, я подошла к владыке и говорю: «Владыка, я трус». Он меня так погладил по голове и говорит: «Ничего, и для трусов есть место в Царствии Небесном».

И еще он часто рассказывал одну притчу. В Англии есть собаки, стерегущие овец. По жесту или свисту хозяина собакапастух гонит овец в нужную сторону. Владыка говорил, что христианин должен быть как собака, которая внимательно смотрит на Богахозяина и слушается каждого Его жеста. Но при этом он добавлял: «Только не забывайте вилять хвостом!» Не забывайте радоваться!
Купить книгу «Уверенность в вещах невидимых. Последние беседы» вы можете в интернетмагазине «Символ» [12]
 

Купить книгу «Уверенность в вещах невидимых. Последние беседы» вы можете в интернет-магазине «Символ»